Опубл.: Історія торгівлі, податків та мита. 2016. №1-2. С. 181-202.
Современная историография давно отказалась от упрощенного агитпроповского взгляда на Церковь как «прислужницу самодержавия», которая «решительно защищала царизм в дни Февральской буржуазно-демократической революции».[1] Этот тезис не просто исторически некорректен, но и прямо противоречит действительности. Реальность того времени невозможно объяснить никакими простыми тезисами, а радикально-монархические убеждения таких архиереев как митрополит Волынский Антоний (Храповицкий) отнюдь не были господствующими в духовном сословии. Как верно заметил В. Булдаков, Февральская революция действительно была «общенародной», «в том смысле, что императора не поддержал никто».[2] Митрополит Евлогий (Георгиевский), служивший в то время Волынским архиереем, вспоминал, как «крайний правый, видный черносотенец в порыве революционного энтузиазма кричал толпе с балкона: ˮМарсельезу! Марсельезуˮ».[3] По свидетельству очевидцев февральско-мартовских событий в Петрограде, даже В. Пуришкевич в те дни ходил по городу с «красной гвоздичкой», отрекаясь от старого мира.[4]
Что же произошло с Церковью во временном промежутке между февральским и октябрским государственными переворотами, каждый из которых имеет основания претендовать на эпохальное значение революции? Этот вопрос в историографии до сих пор плохо изучен, а публикации на эту тему чрезвычайно тенденциозны. Еще хуже обстоит дело сисследованием реакции на революционный процесс в церковной провинции, которая переживала его по-особенному, иногда глубоко не вникая в рой кипящих в столицах событий. Провинциальный аспект того, что историки назвали «церковной революцией», является интересной и перспективной темой исторического исследования.
Реакция Церкви на Февральскую революцию 1917 годасравнительно недавно стала предметом пристального внимания. Стоит вспомнить труды М. Бабкина, П. Рогозного, С. Фирсова, М. Шкаровского, Д. Поспеловского и ряд других.[5] Но, к сожалению, в этих работахукраинским епархиям не уделяется должного внимания. Они служат лишь общим провинциальным «фоном» столичных событий и процессов. Единственным исследованием Церкви в Украине в 1917 году остается работа В. Ульяновского.[6] Она на долгое время останется «базовой монографией» по теме для тех, кто будет изучать провинциальное измерение проблемы. Екатеринославская епархия в 1917 году − практически неисследованная тема, но не из-за отсутствия интереса, а из-за катастрофической нехватки документов в Днепропетровском областном государственном архиве за указанный период.Речь идет, в первую очередь, о невосполнимой утрате документов Екатеринославской духовной консистории.
Также стоит упомянуть трудности для украинских историков с доступом к архиву канцелярии Святейшего Синода, где хранится значительная часть нужных дел. Поэтому для воспроизведения событийной истории в Екатеринославской епархии в 1917 году они вынуждены пользоваться случайными документами из других архивов, учебниками, эпизодическимиданными о екатеринославских событиях у историков, исследовавших другие епархии или столичные процессы.[7]Это мало что может дать в концептуальном и фактологическом плане, а фрагментарность и идеологическая предвзятость часто приводят к некорректным выводам.Революция 1917 года – одна из самых заполитизированных тем в историографии и таковой она останется, вероятно, еще долгое время. Нужно признать, что до сих пор у нас нет целостной картины развития событий в Екатеринославской епархии в 1917 году, анализа реакции местного православного духовенстваи мирян на крушение самодержавия и сопутствующих этому процессов.
Указанные обстоятельства и обуславливают цель данного исследования:осветитьпервую реакцию Екатеринославской епархии на «начало новой жизни» на фоне реакции светских кругов.
Церковная власть в столицах чувствовала неумолимое приближение страшных событий. То, что революция произойдет в ближайшем будущем, не могли отрицать даже представители крайне правых. Московский митрополит Макарий (Невский) в новогодней проповеди открывал ХХ век витавшим в воздухе тревожным вопросом: «Что принесет нам новое столетие? Ужели оно будет для нас тем роковым временем, когда число отступников превзойдет число верных чад Церкви; когда нечестие наполнит наши города, наши домы, рынки, государственные и общественные учреждения, а благочестие останется достоянием сел и деревень; в городах же оно будет находить себе место только в запустелых храмах? Мы, может быть, сильно сгустили краски картины возможной будущей нашей общественной жизни...»[8] Глава военного духовенства Империи протопресвитер Георгий Шавельский в своих воспоминаниях писал о том, что межреволюционный период истории Церкви воспринимался многими как упадочный, или, в лучшем случае, переходной. «Великая Русская Церковь не могла остаться в таком положении, в каком она находилась тогда. Это сознавали все проникновенные люди того времени».[9]
Синодальный чиновник В. Тернавцев, открывая Петербургские религиозно-философские собрания в 1901 г., начал свой доклад с констатации того, что «чувствовали все»: «внутренее положение России в настоящее время представляется сложным и, по-видимому, безысходным».[10] А за два месяца до февральских событий в своих новогодних размышлениях член Святейшего Синода архиепископ Никон на страницах «Церковных ведомостей» с апокалиптическим пафосом писал, что «последний день года напоминает последний день мира».[11]Синодальный чиновник С. Рункевич в этом же номере журнала предупреждал, что страшный момент уже очень близко. Он считал, что будущая революция планируется в генштабе австро-немецких войск, которые таким образом стремятся избежать неминуемого поражения.[12]В первом пореволюционном выпуске «Церковных ведомостей», материалы которого не успели за ходом событий, поскольку готовились в январе, привлекает внимание статья «Что в настоящее время более всего необходимо». Ее автор епископ Макарий, наверное последний раз в истории, призвал от имени Церкви сплотиться вокруг Престола, поскольку «только благодаря единодержавию и самодержавию» можно победить в мировой войне. Последний раз прозвучала формула «Православие, Самодержавие и русская народность» как главное «начало нашей исторической жизни». Современное состояние страны автор охарактеризовал как жизнь на краю «разверзшейся пропасти».[13]
Буквально накануне революции лидеры Екатеринославского отделения Союза Русского Народа во главе с бывшим депутатом Государственной Думы В.А. Образцовым обратились к первоприсутствующему члену Святейшего Синода Киевскому митрополиту Владимиру (Богоявленскому). Они просили владыку и Синод «укрепить самодержавнейшего Государя на защиту священных прав самодержавия, врученных Ему Богом чрез глас народа и благословение Церкви, против которых покушаются те же крамольники, которые покушаются и против нашей святой Православной Церкви».[14]
Обращение оказалось тщетным, как и аналогичная просьба обер-прокурора Н.П. Раева и его товарища князя Н. Жевахова, проигнорированная Синодом. Официальный историк РПЦ прот. Вл. Цыпин в своих публикациях о роли Церкви в событиях конца февраля 1917 г. пытается оправдать роковое для монархии бездействие синодалов: вроде бы они знали, что просьбы обер-прокуратуры не были официальными, в том смысле, что за ними не стояла инициатива Государя.[15] Если даже и так, то это нисколько не объясняет и не оправдывает последующее: когда революция все-таки грянула, Святейший Синод был в числе первых, кто ее приветствовал и благословил. Жевахов вспоминал как «не понимавший происходящего» митрополит Владимир 26 февраля ответил ему: «Это всегда так. Когда мы не нужны, тогда нас не замечают: а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью».[16]
Скорее всего, князь ошибся, полагая, что митрополит Владимир «не понимал», что происходит. Как раз наоборот, возможно он-то как раз осознавал всю безысходность ситуации, потому и ответил отказом. 27 февраля, обозревая революцию из окна своей петроградской квартиры, товарищ обер-прокурора убедился в том, что никакими воззваниями ее уже не остановить: «Перед окнами проходила одна процессия за другою. Все шли с красными флагами и революционными плакатами и были увешаны красными бантами... Вот прошла процессия дворников; за нею двигалась процессия базарных торговок; отдельную группу составляли горничные, лакеи, приказчики из магазинов... Все неистово кричали и требовали увеличения жалованья; все были пьяны, пели революционные песни...На лицах у всех была видна эта жажда крови, жажда самой безжалостной, зверской расправы, все равно над кем... Это было зрелище бесноватых, укротить которых можно было только пальбою из орудий».[17]
В одном из последних дореволюционных выпусков «Екатеринославских епархиальных ведомостей» местное духовенство заявило о своем пленении властью, перегруженности многочисленными учебными и бюрократическими обязанностями («учетом доходов, составлением рапортов и всевозможных отчетов»), невозможности свободно проповедовать, унижении из-за необходимости просить деньги у прихожан за требоисправления. Помимо того, политическая плюрализация, признавался автор статьи священник К.Щ., дезориентировала: «Где Божие, где кесарево? Марков, Пуришкевич, Милюков, Керенский и прочие народные представители все православные чада, все горячо борются, спасают благо народа…Теперь в каждом приходе есть всевозможные партии. Каждая предъявляет пастырю требование сочувствия… За кем же идти духовенству?».[18] Пока белое духовенство думало над этим вопросом, епископ Екатеринославский и Мариупольский получал из рук представителя царской власти – губернатора А.Г. Чернявского очередной знак благоволения – митру.[19]
После 23 февраля провинция пробуждалась не мгновенно. На краткий миг она замерла в ожидании. 1 марта, уже после революции, но еще до отречения Николая II, когда было совершенно непонятно, кто правит Россией и кто за что отвечает, когда страной лишь поползли слухи о случившемся, редактор екатеринославского епархиального издания в статье «Что нужно нам?» решил порассуждать о духовности. «Разные голоса говорят о реформе церковно-приходской жизни, но большей частью, кажется, забывают о едином на потребу. Первейшей реформой является реформа нашего духа».[20] Осторожные, безобидно-возвышенные и примирительно-аполитичные речи безошибочно свидетельствовали об одном: местное духовенство решило ждать чем закончится развитие событий в столице, а оно, при определенном повороте событий, вполне могло закончиться так же как и в 1905-1907 гг. Несмотря на всеобщие «апокалиптические» ожидания, мятежный Февраль не был запрограммирован. Он был одной из возможностей, ставшей реальностью благодаря совмещению ряда ключевых обстоятельств.
М. Бабкин, детально исследовавший этот вопрос, полагает, что в конце февраля и начале марте 1917 года Церковь не просто отказала Императору в поддержке, но желала показать себя авангардом революции. Святейший Синод на тот момент оказался самой революционной силой общества, по крайней мере, ему «принадлежит приоритет в своеобразном "узаконении" российской демократии». В частности, Синод на 2 дня раньше, чем Временное Правительство, заявил о невозможности возобновления монархии в России.[21]
Еще 6 марта он распорядился провести в по всей стране епархиальные собрания, на которых разъяснить «правильную» позицию относительно революции, а также призвал признать Временное правительство.
«Правильная позиция» Св. Синода была усвоена почти повсеместно на всем имперском пространстве. Печатные органы епархий реагировали на революцию словно по команде, нисколько не задумываясь о нравственно-этическом характере своей реакции. Еще за несколько дней до революции царь призывался «унять клеветников» и «злоречивые языки», Императрица Александра провозглашалась «Матерью Отечества», а народ обязан был «в годину испытаний и страданий сплотиться около Царя и Трона». Однако уже в начале марта самодержавный строй назывался «обветшавшим зданием», которое стремительно «распалось само собой». Положение Церкви в этом строе характеризовалось как «паралич», а вчерашние «злоречивые клеветники» и «темные личности» именовались освободителями Церкви, доставившими революцией «величайшее нравственное удовлетворение встревоженной христианской совести».[22] Еще в феврале 1917 года некоторые церковные издания умилительно славословили В. Пуришкевича и его благотворительную деятельность, а в марте и апреле публиковали пафосные речи о торжестве русской демократии и Царе, угнетавшем святую Церковь.[23]
Антиклерикальные настроения революционной журналистики, особенно социал-демократической, не мешали ей метафоризировать революционные события с помощью квазиправославной риторики. Революция, в частности, преподносилась как «всенародная литургия»: «1 марта храм широко распахнул свои ворота; это был долгожданный момент великого всенародного жертвоприношения, и народные массы благоговейно вступили в недра своего места с полным сознанием как величия настоящей минуты, так и святости предстоящих задач...»[24] Эту пасхально-народническую патетику подхватила вся светская провинциальная пресса, включая и екатеринославскую. Примечательно, что в то же время церковная пресса обучалась революционной фразеологии, упрощая стиль изложения до митингового выступления и используя, кроме «Свободы, Равенства, Братства», слова из эсеровского и социал-демократического лексикона.
Говоря о Екатеринославской епархии и ее реакции на события, вначале скажем несколько слов о том, как откликнулась на петроградский «государственный переворот» (по терминологии того времени) светская власть в губернии. О чрезвычайном происшествии в столице Екатеринослав узнал 2 марта. Местные большевики признавались в том, что были шокированы неожиданностью давно ожидаемых событий.[25] Серафима Гопнер, находясь в эти дни в екатеринославской тюрьме, мечтала о революции, но думала, что она придет лишь через несколько лет.[26] Чиновники были поражены еще больше. 3 марта в городе был переполох по поводу телеграммы М.В. Родзянко, который услужливой провинциальной фантазией был превращен в «отца русской революции», управляющего разрушительно-созидательным народным хаосом. Сам Родзянко, если верить свидетельству его секретаря, в это время ничем реально не руководил и «был печален», осознав, что все происходящее − «кошмар» и «гибель России».[27]
Но в провинции думали иначе. В совместном «Объявлении» Екатеринославского губернатора А.Г. Чернявского и генерал-губернатора М. И. Эбелова от 5 марта сообщалось, что «беспорядки последних дней в Петрограде прекращены вмешательством Председателя Государственной Думы Родзянко...»[28] О замешательстве местных властей говорит то, что в этом же объявлении его авторы взывали к Богу с просьбой помочь «во всем, что на пользу нашей армии, Государю и доброй Родине».[29]Городская Дума во главе с И. С. Способным, губернская земская управа, возглавляемая К. Д. Гесбергом, губернатор – все метались в поисках надежной информации и правильного решения по такому небывалому случаю. Городскому голове удалось собрать 58 гласных для составления приветственной телеграммы председателю Государственной Думы Родзянко и председателю Совета Министров князю Львову с уверениями в безусловной поддержке благих начинаний. В знак преданности было предложено закрыть печатный орган екатеринославских черносотенцев «Русское дело» из-за «опасности непримиримой позиции», занятой этим изданием.[30]
«Екатеринославская Земская Газета», помимо этого, отрапортовала о первых обнадеживающих успехах революции: узнав о событиях в Петрограде, местные железнодорожники явились ко своему начальнику и заявили, что готовы «вдвое увеличить производительность своей работы». «Между прочим, − радостно сообщала редакция, − за предшествовавшие сутки Екатеринославская железная дорога пропустила грузов вдвое больше обычного пропуска». Выяснилось, что эффективной работе железнодорожников мешал реакционный царский режим.[31]
Как и следовало ожидать, одним из самых первых стремлений местной власти была демонстрация революционному Петрограду коренных кадровых изменений. Но произвести их следовало таким образом, чтобы все осталось на своих местах и ничего не изменилось по существу. Наименее болезненным способом решения проблемы стало «внутреннее духовное преображение» чиновников и переименование их должностей. Так председаталем Губернского исполнительного комитета общественных, рабочих, солдатских и крестьянских организаций стал К.Д. Гесберг, бывший до этого председателем Губернской земской управы. Спустя некоторое время он получил также должность губернского комиссара Временного правительства, сосредоточив в своих руках и губернаторскую власть.
Начальник губернии А. Г. Чернявский, «лощеный, пухленький, гладко выбритый старичок в генеральских погонах»,[32]пытавшийся перехватить инициативу «обновления власти», представив самого себя как «обновленного» губернатора, был смещен телеграммой Временного правительства. Его отставка была формализирована лишь 1 мая правительственным указом, «согласно прошению, по болезни».[33] Кстати, лично к нему у местных революционеров не было существенных претензий, даже учитывая содержание в тюрьме Серафимы Гопнер и других политзаключенных старой власти.[34]
Были произведены аресты полицейских и жандармов (около 1000 человек), а раскаявшиеся «железнодорожные жандармы поклялись быть верными новому правительству».[35] Вскоре полицию Екатеринослава, как и повсюду, переименовали в милицию. Как объяснял это действие А. Керенский, «слово "полиция" стало так ненавистно народу, что его пришлось подменить словом "милиция"».[36] Трудно судить о всероссийском эффекте от переименования, но на екатеринославском уровне это не изменило качества правоохранителей, скорее наоборот. Многие новоиспеченные «народные милиционеры» восприняли свой статус как позволение от имени революции бесплатно пользоваться всеми общественными благами. «Приднепровский край» описывает примечательный эпизод, когда пристрастившаяся к театру группа милиционеров из идейных соображений отказывалась платить за билеты. Когда администратор театра наконец решился потребовать оплаты, стражи порядка пригрозили в интересах революции закрыть театр.[37] В подобных критических публикациях речь шла о лучших кадрах, набранных из рабочих или «переосмысливших свою гражданскую позицию» жандармов и полицейских, худшие так и остались под арестом.
Если говорить в целом, реакция екатеринославских властей на февральские события была типичной для чиновников рядовой губернии, не приученных к принятию важных самостоятельных решений.[38] Провинциальное заискивание и торжественная патетика должны были убедить восставшую столицу, что Екатеринослав всегда люто ненавидел царизм и уже давно мечтал о революции. О том, что еще несколько месяцев назад сам Родзянко на местном дворянском собрании клялся в искренней преданности «нашему Вождю», «единственному компасу» Императору Николаю II и его «высочайшим предначертаниям» − все предпочли позабыть.[39]
Губернская пресса в поисках сенсаций сразу же начала кампанию по разоблачению бывшей верховной власти. В первую очередь досталось «слабохарактерному» и «равнодушному» Николаю II, который будучи под арестом «ни разу не попросил сообщить ему каких-либо сведений из фронта», не интересовался никем и ничем, кроме судеб своих министров.[40] Бурлящей ненавистью проникнуты статьи о Григорие Распутине и императрице Александре Федоровне. Журналисты «Екатеринославской Земской Газеты» уверяли своих читателей, что немецкую «изменницу» навязал России Отто фон Бисмарк со зловредной целью: привнести в царствующий российский род генетическое заболевание.[41] В таком же духе, с массой грязных подробностей и циничных гипотез, публиковались и другие статьи в демократической прессе города. А в местных театрах о жизни Распутина и лиц императорского дома ставились целые серии пошлых комедийных спектаклей, рекламировавшихся в газетах. Газетная общественность изо всех сил демонстрировала новой власти свое «революционное преображение».
Ситуация становилась предельно ясной: царский режим и не собирался давать отпор революционерам, «старая» власть на местах переименовала себя в «новую», и екатеринославское духовенство, видя смелость «очищенных» революцией чиновников, решило не отставать.
Практически все свои действия православные священнослужители старались синхронизировать с действиями светской власти города и губернии. Одним из любимых героев екатеринославской революционной общественности на какое-то время стал Александр Караваев, убитый местными черносотенцами 4 марта 1908 года.[42] Революция остро нуждалась в местных героях. Газеты внезапно стали писать об убиенном депутате восторженные статьи и заметки, его именем хотели назвать «народный университет», а в его доме планировалось открыть музей.[43]В 1908 году епархиальная власть не заметила убийства Караваева, не откликнувшись на это событие ни одним словом в «Епархиальных ведомостях», но на его героизацию в 1917 году отреагировала незамедлительно. Было принято решение отслужить панихиду в Свято-Троицком кафедральном соборе, о чем объявлялось в официальном органе земства.[44] Панихида 5 марта стала первым символическим жестом признания Церковью в Екатеринославе нового порядка, но «дух» революции требовал большего. Уже спустя несколько дней, 12 марта, духовенство и священноначалие приняло участие в многотысячной манифестации по поводу «обретения свободы». Семинаристы во главе со своим ректором прот. Иосифом Кречетовичем встречали ликующие толпы хоровым исполнением революционных песен.[45] Самой модной из них была «Марсельеза».
Таковой была как общеимперская, так и всеукраинская тенденция. В адресс Временного правительства со всех епархий от Волыни до Владивостока сыпались тонны телеграмм с радостными приветствиями епархиальных съездов в честь «государственного переворота» и гневными тирадами по поводу «прогнившего самодержавия» с его «Православием, Самодержавием, Народностью». Так, о. А. Каменский из Полтавы назвал уваровскую формулу «печальным и пагубным для Церкви заблуждением, за которое мы платимся ныне». Он признался, что не знает, как теперь объяснить прихожанам факт служения Церкви самодержавию, призвав ссылаться, в случае необходимости, на «жестокий деспотизм» царского режима.[46]
Уваровская триада ушла впрошлое, но привычка духовенства выражать лояльность в триадах осталась. Судя по количеству упоминаний в церковных текстах «Свободы, Равенства, Братства», девиз «безбожных» якобинцев превратился в важный элемент нового революционного богословия. «Духовенство и миряне <...> с радостью встретили водворение нового государственного порядка на началах гражданской Свободы, Братства и Равенства»,[47] хотя не так давно пастыри объясняли своим прихожанам, что нигде на целой планете нет никакого равенства.[48]Некоторые сознательные священники настолько желали вписаться в новую атмосферу, что взялись за написание революционных трактатов.К примеру, хандалеевский священик о. Василий Котляревский настойчиво просил Д. Яворницкого поспособствовать в напечатании труда под названием «Демократия, Свобода, Равенство, Братство».[49]Другие местные богословы издавали брошюры, где пытались всем доказать, что Иисус Христос был социалистом, а социализм – это и есть подлинное христианство.[50]
Собственный лексический словарь православия не располагал аутентичной терминологией для положительного восприятия революции. Часто использовавшаяся ссылка на волю Божию имела несколько тонких нюансов: «свершилась воля Божия» или «по Промыслу Божию» − означало скорее положительное, чем отрицательное восприятие революции (так революцию встретил Святейший Синод); «по попущению Божию» − свидетельствовало скорее об осторожно-критическом отношении, поскольку Бог попускает совершиться греховной воле людей для их собственного вразумления и наказания за грехи.
Но такая терминология казалась уже несколько архаичной. Потому французская формула стала своеобразным заклинанием «церковной революции», маркером революционной преданности, отличавшим «своих» от «чужих», как красные банты, молниеносно сменившие значки СРН.[51] Саратовская церковная пресса писала о том, что «у нас переворот произошел по неисповедимым путям Промысла Божьего», удивляясь «не тому, что революция произошла, а тому, что ее так долго не было».[52] Тульская епархия назвала самодержавие «бездушным полицейским строем», к которому «не будет возврата». Но самой куръезной была телеграмма Волынского епархиального съезда, который «единодушно осудил черносотенную политику».[53] Куръез был в том, что в большинстве своем волынские честные отцы состояли в «Союзе Русского Народа» вместе с десятками тысяч своих прихожан. Получалось, что они сами себя осудили.[54]
Из Екатеринославской епархии в столицу также улетел целый поток телеграмм. В одной из первых ее составители напоминали крупному губернскому помещику М. В. Родзянко, что он является «славным екатеринославцем» (подобным образом и другие провинциальные епархиальные съезды передавали привет своим землякам в структурах столичной власти).[55] Пастыри выражали председателю Государственной Думы «благодарность за смелый почин обновления России на новых началах свободы и права». Родзянко поздравили с «началом новой эры», выразив надежду, что «новый строй скоро воплотится в жизни». Для этого «екатеринославское епархиальное духовенство изъявляет готовность работать с удвоенной энергией <...> в полном подчинении новому Правительству».[56] Вряд ли эта риторика подразумевала удвоение количества отслуженных литургий и молебнов (хотя последних действительно стало служиться больше). Речь шла о готовности обслуживать идеалы социалистической революции вместо уже неактуальных идеологических нужд рухнувшей империи.
В телеграмме князю Г. Львову священнослужители «с глубоким негодованием и слезами» осуждали «предательство старых министров, доведших Россию до края гибели».[57] А. Керенскому сообщалось о «нравственном удовлетворении» по поводу «окончательной отмены смертной казни».[58]
От епархиального центра не отставало и уездное духовенство. Четвертый благочиннический округ Екатеринославского уезда сообщал М. Родзянко о своих «искренних и давно лелеянных» мечтах о революции;[59]духовенство Александровского уезда взялось под руководством Временного правительства строить «светлое будущее»;[60] Славяносербское духовенство, выразив «полное доверие Временному правительству», просило принять меры «к наилучшему свободному устройству церковно-приходской жизни на началах соборности...»[61] Отдельной телеграммой смена власти приветствовалась от имени корпораций духовной-учебных заседений, монашествующих, дьяконов, псаломщиков, учителей церковных школ, чиновников духовной консистории, церковных старост и мирян Екатеринослава.[62]
В некоторых публикациях высказывается мнение, будто на Украине такие съезды проводились демократическим украинским духовенством против воли «реакционного российского епископата».[63] Тенденция такого убеждения вполне понятна, однако это мало соотносится с действительностью. В большинстве украинских епархий архиереи или участвовали непосредственно в собраниях клира и мирян, или давали свое архипастырское благословение, или же торжественно открывали заседания (например, в Екатеринославской, Полтавской, Подольской и др.)
Уже 4 марта епископ Екатеринославский Агапит (Вишневский) созвал срочное заседание Духовной консистории, в присутствие которой входили приближенные к архиерею священники о. Вячеслав Мстиславский, о. Андрей Одинцов, о. Андрей Березовский, о. Николай Иванов, о. Димитрий Шнурков, а также секретарь П.И. Зорин. Целью заседания была попытка сформулировать отношение епархии к текущим событиям, в частности, к отречению императора от престола.[64]5 марта было подписано «Архипастырское воззвание» (опубликованное 11 марта), в котором говорилось о «темных силах», толкавших Россию к гибели, промыслительность прихода к власти «правительства из Представителей Народных в Государственной Думе», вокруг которого нужно всем объединиться. Агапит обязывал пастырей «ознакомить народ с настоящими событиями, указать ему путь исполнения распоряжений правительства Государственной Думы – необходимость полного подчинения ему».[65]
В свою очередь, ректор Екатеринославской духовной семинарии прот. Иосиф Кречетович решил перехватить инициативу «обновления» и вынести этот вопрос на публичное обсуждение. 7 марта он созывает епархиальное собрание, на котором присутствовало около 500 представителей приходских священников, монахов, диаконов, псаломщиков, учителей церковно-приходских школ.[66] Оно ничего конкретно не постановило, но положило начало созданию альтернативного революционного центра управления епархией – Епархиального исполнительного комитета, который возглавил очень быстро «обновившийся» Кречетович. Членами комитета стали о. В. Капинос, П. Корецкий, о. А. Мурин, о. П. Григорович, диакон И. Русаневич, псаломщик Л. Пуглаенко, законоучитель М. Русанов, архимандрит Евлампий (представитель монахов), о. А. Одинцов (от миссионеров). А. Попов и И. Трипольский вошли в комитет от мирян, а избрать достойного делегата от учебных заведений епархии было доручено семинарскому преподавателю В. Беднову.
Епископ Агапит также присутствовал на этом собрании и один из первых вопросов, который он задал новой власти, звучал так: за кого нам молиться и как нам позволено теперь именоваться?[67] С одной стороны, чувство достоинства обязывало отказаться от именования «ведомством», ибо «в свободном русском государстве может быть только свободная Православная Церковь, а не Государственное Ведомство Православного Исповедания».[68] (Курсив наш. – С.С.) Но с другой стороны, привычка к самоуничижению перед властью заставляла священноначалие в официальных сношениях употреблять старые канцелярские формы. 5 марта в телеграмме обер-прокурору Святейшего Синода В. Львову епископ Агапит писал: «Я и духовенство Екатеринославской епархии приветствуем Ваше Высокопревосходительство и в Вашем Лице новый обновленный строй жизни нашей Родины, который, мы уверены, благодетельно отразится и на Ведомстве Православного Исповедания».[69] (Курсив наш. – С.С.) Чиновники Временного правительства продолжали именовать Церковь «ведомством» вплоть до собственного краха.
Полномочия обер-прокурора − «ока Государева», оказавшегося без самого Государя – никаких сомнений у екатеринославского духовенства не вызвали, по меньшей мере, они не высказывались публично. Хотя бессмысленность этой должности прекрасно осознавалась представителями новой власти. Антон Карташев еще в 1916 году называл обер-прокурора «странной амфибией, которая выступает в государстве от лица Церкви, а в Церкви от лица государства».[70] В июле 1917 года он сам решил стать этой «амфибией», чтобы уничтожить ее «изнутри». С чисто правовой точки зрения, вследствие отречения Романовых от Престола верховная власть перешла, согласно их же воле, ко Временному правительству. Последнее оказалось, таким образом, формальным «главой Церкви». Зависимость от него (скорее психологическую, чем институциональную) Церковь ощущала вплоть до окончания работы Поместного Собора. Его делегаты даже после захвата власти большевиками были обеспокоены тем, что их решения будут недействительными без одобрения Департамента по делам Православной Церкви Министерства исповеданий Временного правительства.[71]
21-22 марта 1917 года состоялось собрание духовенства Екатеринославской епархии под председательством председателя Епархиального комитета прот. Иосифа Кречетовича и по благословению епископа Агапита (Вишневского). Последний, благословив собрание и совершив молебен, поспешил уехать. Собрание оказалось очень многолюдным, участников насчитали более 500 человек. Читая его протокол, создается впечатление, что духовенство стремилось как можно скорее включиться в революционный ритм жизни, как можно громче заявить о полной и безоговорочной лояльности епархии к новой власти, предугадать ее желания. Чего стоят одни овации, устроенные пастырями после заслушивания доклада эмиссара Временного Правительства Александра Александрова «Об обстоятельствах государственного переворота».[72]
Иногда зашкаливающий сервилизм выглядел уж слишком анекдотично, как, например, в истории с памятником в честь царствующей династии. Средства на увековечивание Романовых собирались всей епархией много лет, поэтому нужно было решить, что с ними делать дальше (речь шла о сумме в 76 тыс. 387 рублей 40 коп.).[73] Собрание приняло мудрое решение, позволившее не нарушать бухгалтерскую отчетность: вместо памятника, прославляющего Романовых, воздвигнуть памятник в честь освобождения от Романовых.[74] Протокол собрания не зафиксировал голосов несогласных или хотя бы воздержавшихся. По некоторым данным, фигура Михаила Родзянко − лидера и символа революции − должна была войти в композицию будущего памятника «Освобождению». Никого не смутило то, что еще недавно епископ Агапит (Вишневский) публично называл «славного екатеринославца» Родзянко «христопродавцем».[75] А городская Дума в честь знаменитого земляка-революционера планировала назвать главную площадь Екатеринослава.[76]
Энтузиазм по поводу памятника носил явно подражательно-эпигонский характер и был, по-видимому, вдохновлен решением Временного правительства от 16 марта соорудить в Петрограде «памятник всем борцам-героям за свободу России и павшим жертвою в этой борьбе».[77]
Требования священнослужителей, высказанные на собрании, поражают, прежде всего, корпоративным эгоизмом и мелочностью на фоне вселенского революционного пафоса, а также открытой ненавистью к монашеству. «Бескровная русская революция, разорвав цепи византийского абсолютизма, тем самым ясно поставила вопрос о свободной церковной жизни <...> Монашествующие архиереи своих братьев по вере трактовали только как подчиненных в языческом смысле этого слова лиц. Так было до русской революции. Пала однако твердыня языческой власти в церкви. Власть, созидавшаяся и утверждавшаяся "по указу его императорского величества", с упразднением этого величества, оказалась лишенной своей опоры, потеряла почву и повисла в воздухе».[78] В предисловии к «Деяниям Екатеринославского епархиального собрания», помимо этого, была высказана мысль о небходимости уравнять женщин в правах с мужчинами (вплоть до возможности быть членами низшего клира – псаломщицами), разделить землю на основании «вечной евангельской правды» (осуждалось частное крупное землевладение) и «удесятерить свои силы в деле проведения в жизнь» планов Временного правительства.[79]
На самом собрании священники заявили о намерении упразднить ненавистные консистории, а заодно пастырские курсы и школы, требовали свободы совести и культов. Особым требованием, выражавшим стремление отделиться от государства, было «освобождение духовенства от ведения метрических книг и предоставления всяческих статистических сведений, уничтожение исповедных книг и отмену ежегодного писания формулярных списков причта».[80] Но дети духовенства при этом должны получать духовное образование за счет государства. Не отказывалась Церковь и от символического верховенства. Будущий президент и министр исповеданий должны быть непременно православными. «В случае публичных религиозных мероприятий, требующих "религиозного освящения" – призывалось бы духовенство Православной Церкви».[81] Вместе с тем, определенный уважаемый статус необходимо дать и тем исповеданиям, которые раньше считались «терпимыми»: католицизму, протестантизму, исламу и иудаизму.
Было высказано пожелание, чтобы на крестах священников не было «имен бывших императоров»,[82] поскольку прежний «строй всегда был гибелью для веры и Церкви»,[83] и чтобы должность обер-прокурора Святейшего Синода была ликвидирована. Требовалось также воспретить «произвольное произнесение проповедей политического характера, хотя бы и на тексты из Священного Писания», отменить «проповеди по заказу с политической целью».[84] За церковно-причтовые и монастырские земли, отчуждаемые в пользу крестьян, Церкви должна быть выплачена компенсация.[85]
«Резолюции о реформе Церкви», принятые собранием, выдержаны в радикально обновленческом духе. Церковью должен был управлять Всероссийский Собор «с правом решающего голоса» не только епископов, но и священников и мирян. Его исполнительным органом ставал Синод с тем же качественным составом участников. Епископы не назначаются, а «избираются епархиальным собранием из представителей клира и мирян не только из лиц монашествующих, но и белого духовенства».[86] Таким образом, обязательный безбрачный статус епископата отменялся. Избираться должны также и священники, говорилось в резолюции, но с существенной оговоркой − «из лиц образованного духовенства».[87] Желая застраховать себя от неприятных неожиданностей, екатеринославские клирики предложили еще одно ограничение: приходские священники должны быть «канонически несменяемыми», т.е., их можно было уволить лишь по решению суда или по заявлению об уходе «по собственному желанию».[88]
Ни одного слова о возрождении патриаршества в решениях собрания не прозвучало, хотя не так давно екатеринославское духовенство было солидарно с «Отзывом» епископа Симеона (Покровского), призвавшего избрать патриарха и наделить умеренными управленческими полномочиями.[89] Идея единоличного патриаршего правления среди резко полевевшего духовенства была не в моде вплоть до Поместного Собора. И даже там она не имела всеобщего одобрения. Нисколько не удивительно, что судьба арестованного 8 марта Николая II, еще за неделю до этого щедро награждавшего духовенство «аннами», «владимирами» и золотыми наперстными крестами, никого из екатеринославских духовных лицне заинтересовала.[90]
Диаконская «курия» собрания заявила о своем праве проповедовать с амвона, уравнения в правах и церковных доходах со священниками. В качестве альтернативы предлагалось массовое рукоположение диаконов во священники с предоставлением места служения.[91] Если священники требовали запретить политические проповеди, то диаконы напротив хотели «агитировать и всеми доступными средствами способствовать установлению прочного государственного строя», а также разъяснять пастве «значение непонятных политических терминов и слов как-то: директивы, республика, анархия и т.п.»[92] Очевидно, екатеринославские диаконы, как церковные «низы», решили более открыто проявить революционную сознательность.
«Курия» псаломщиков оказалась самой скромной, но требования также касались денег и полномочий: псаломщики просили их не унижать, уравнять в правах с прочими членами клира при решении приходских и епархиальных дел, а также «предоставить при разделе не четвертую, а третью часть всех братских доходов».[93] Было ли все это только проявлением модного обновленчества, или желанием выжать из революции максимум каръерных перспектив, непредвиденных ординарными обстоятельствами? Возможно, и тем, и другим.
Примечательно, что в революционных решениях собрания почти не нашлось места для внутренней миссии среди «заблудших», несмотря на то, что этот вопрос был постоянно на повестке дня всех собраний в прошлом, а соседние епархии всерьез думали над тем, нужны ли теперь вообще миссионеры?[94] Полагаем, что косвенно и завуалированно он был затронут лишь в кратком постановлении «выразить <...> сочувствие всем жертвам старого режима по епархиальному и синодальному управлениям. Поручить Епархиальному Комитету разработать проект увековечения памяти борцов за свободу».[95] Абсурд был очевиден: этим постановлением епархия резко осуждала собственную миссионерскую работу, проводившуюся на протяжении второй половины ХIХ – начала ХХ в. Ведь не только провинившиеся «левые» священники, но, в первую очередь, именно «заблудшие в вере» сектанты и старообрядцы были теми «жертвами» синодальной системы, которых возвращали в лоно Церкви с помощью полиции, прокуратуры и судебных органов. Теперь их упорное сопротивление миссии трактовалось как героическая «борьба за свободу», а «заблудшими» оказывались сами православные миссионеры. 21 марта во время заседания духовенства в зале Духовного училища Уполномоченный Временного правительства озвучил политические претензии к епархиальными миссионерам, которым было приказано переработать «программу миссионерского служения» с учетом революционных событий и новых веяний.[96]
Пожалуй, самым неожиданным в своей непритязательности было требование церковного народа. Заметим, что, по словам В. Липковского, в это время никто не стеснял свободы слова и «миряне за довге мовчання винагородили себе тим, що висловили вже все те, що напекло їм...»[97] Итак, прихожане Екатеринославской епархии 21-22 марта не требовали ни церковной автономии, ни украинизации богослужений, ни соборноправности, ни патриаршества, ни даже снижения платы за требы или выборности духовенства. Все их пожелания можно свети к четырем пунктам: амнистия членам причтов, несущих архиерейское и судебное наказание; запрет торговать на рынках в воскресные и праздничные дни; борьба с азартными играми, пьянством и сквернословием; организация певческих хоров на приходах и «умилительное богослужение в течении страстной седмицы».[98] Как заметил староста, подавший петицию, батюшки часто забывают о благоговейном служении, литургисая в спешке, чтобы поскорее покинуть приход и посетить дома богатых людей.
«Церковная революция» была лишь частью политической революции 1917 года и это во многом определяет ее характер. Последняя принесла разрыв в нормальном эволюционном течении жизни, заполненный взрывом массового насилия, погромами, анархией, обманом, предательством, конформизмом и сервилизмом, популизмом и безумными эксперементами над людьми. Однако насилие начнется спустя несколько месяцев, а в марте 1917 года все страхи и сомнения тонули во всеобщем восторге и умилении, в котором принимали участие и массы священнослужителей.
С. Фирсов ставит вопрос о том, была ли Церковь психологически готова к смене политического строя и демонтажу старой модели церковно-государственных отношений?» Ответ историка: «Конечно нет».[99] Этот ответ очень спорный. Судя по почти мгновенному революционному преображению огромных масс мирян и духовенства, нет никаких оснований говорить о неготовности Церкви сменить политический строй. В марте 1917 года ненависть к свергнутому монарху была практически всеобщей и духовенство также было увлечено волной антимонархического восторга. С одной стороны, оно радовалось освобождению от опеки православной царской власти, но с другой – выражало готовность служить «верой и правдой» новому государственному строю, о конфессиональной стратегии которого можно было догадаться по «более чем холодному отношению к религии и к Церкви», отмеченному внимательными и дальновидными иерархами.[100]
Священнослужители были не против освободиться от правительственного контроля и формально-бюрократических обязанностей, но не спешили освобождаться от госфинансирования и религиозной опеки над «новым строем». А многие даже предлагали себя на роль его пропагандистов. Парадоксально, но те, кто не принимал участие в приветствиях «нового строя», не болел «болезнью левизны» и до конца оставался монархистом, имел больше шансов уцелеть в революционной мясорубке 20-30-х гг. Свидетельством этого парадокса являются сотни биографий.
Реакция екатеринославского духовенства на революцию, если воспринимать декларации за «чистую монету», была революционно-обновленческой. Но, как нам представляется, публичным декларациям, принятым под давлением «всеобщего общественного мнения», слепо доверять не стоит. В этой неожиданно вспыхнувшей любви к революции было слишком много конформистского прагматизма, проще говоря, банального приспособленчества. В идеалистической атмосфере «всенародного праздника свободы» духовенство остро заинтересовалось возможностью диаконам ускоренно рукоположиться во священники, а женатым священникам, в обход канонам и традициям, во архиереи. Раздел «кружечного сбора» между членами клира в процентном отношении также считался одним из самых важных вопросов «церковной революции». Духовенство намеревалось в краткий срок компенсировать свою давнюю обиженность самодержавием. В общих чертах реакция екатеринославской духовной корпорации на Февраль чем-то напоминала ту печальную картину, которую наблюдал князь Н. Жевахов из окна своей квартиры, когда «все неистово кричали и требовали увеличения жалованья».[101]
Разумеется, значительное число духовенства, по выражению П. Рогозного, «влачило полунищенское существование» и о нем «никто не думал».[102] Но всех событий и процессов «церковной революции» это не объясняет.
М. Бабкин поставил вопрос об альтернативе решению Православной Российской Церкви (как на синодальном, так и на епархиально-приходском уровне) поддержать революцию, а не монархию Романовых. Историк полагает, что решение было продиктовано в рамках фундаментальной проблемы конкуренции царства и священства, которая в явной или латентной форме пронизывала весь синодальный период.[103] Очевидно, историк глубоко усвоил аргументацию синодальной системы, изложенной в «Духовном Регламенте» архиепископа Феофана (Прокоповича). Тезис М. Бабкина резко критикует Я. Кротов: «Достаточно маргинальная, интересующая лишь немногих публицистов (не богословов) концепция "священства и царства" вырывается из контекста и получает несвойственное им значения как якобы основной для поведения духовенства концепции».[104]
Нам кажется, что проблема соотношения священства и царства была не такой уж и маргинальной в позднеимперский период, даже если она явно и не формулировалась. При этом следует различать церковно-общественную мысль и богословие: в первом случае она так или иначе присутствовала во всех дискуссиях по поводу Поместного Собора, церковно-приходской жизни, синодального устройства, «средостения» и т.д.; во втором, богословском контексте, ее и не должно быть, поскольку вопрос о царской власти для православия не является сотериологическим.[105] Признавая «глубинную» концептуальную правоту М. Бабкина, полагаем, что вопрос о фактическом отречении Церкви от монархии в феврале-марте 1917 года лежал в ситуативно-прагматической плоскости. Духовенство не просто решило не поддержать монархию, оглядываясь на давние обиды и опасаясь «харизматического конкурента», а осознало бесполезность (а может и опасность) промонархических заявлений или акций. Массами овладел идол социализма, который стал слишком модной политической этикеткой даже среди духовенства. По выражению П. Марчени, «быть социалистом <...> стало просто требованием бонтона, приличия, надо было быть едва ли не парадоксальным смельчаком и циником, чтобы дерзать отмежевываться от социализма».[106]
Империя 1917 года кардинально отличалась от Империи 1905-го и меры, принятые церковной властью в защиту династии в период первой русской революции вряд ли имели бы эффект во время второй. Да и 1905 год показал, что поддержка Церковью самодержавия во многом носила условный, вынужденный и конъюнктурный характер; духовное сословие все более осознавало царя и его синодальную систему как тяжелое бремя, от которого неплохо было бы избавиться, желательно − чужими руками. Удушение первой революции привело к поправению умеренных священнослужителей и к умеренности левых обновленцев, голоса которых на краткое время утихли. А к 1917 году даже некогда грозные стражи монархии − черносотенцы превратились в благотворительные волонтерские организации, беспокоившиеся о судьбе раненых, беженцев и бедняков более, чем о борьбе с «крамольниками».[107]
Идеологема «православный Царь-Помазанник», безусловно, утверждалась официальным православием, и довольно навязчиво, но всего лишь в рамках патриотической риторики, а не церковного вероучения. Его обоснование было и оставалась уделом консервативной прессы, статей или проповедей отдельных пастырей преимущественно черносотенного направления. Защищая монархию в марте 1917 года, Церковь могла бы апеллировать к надоевшему и обесцененному официозом топосу «благочестивого Царя», но он воспринимался обществом как анахронический оборот речи, не имевший никакого отношения к реальности. Тогда как публичное отречение от царя имело гораздо больший эффект. Создавалась видимость единения Церкви и народа в благородном революционном порыве. Православие и народность, оставив самодержавие в темном прошлом, вместе устремляются в «светлое будущее». Вполне можно согласиться с выводом М. Бабкина, что «архипастырские постановления по приветствию революции и по приданию ей необратимого характера нередко опережали соответствующие постановления Временного правительства».[108]
Верно уловив то, что на этот раз «ветер перемен» будет неизменным, значительная часть православного духовенства пришла к выводу, что образ жертвы царского режима для Церкви будет более приемлемым, чем образ его верной опоры. Лучше попытаться играть роль «жертвы самодержавия», становясь в один ряд с обиженными крестьянами, рабочими и солдатами, чем стать реальной жертвой «революционного творчества масс». Лучше попробовать получить из изменившихся обстоятельств новые привилегии, чем вести рискованную и безнадежную борьбу за старые. Лучше делать вид, что возглавляешь революцию, чем быть ею обезглавленным. Этот вывод может быть и несправедлив ко всему духовенству России, но в марте 1917 года екатеринославские пастыри в большинстве своем избрали путь конформизма – типичный для того времени (и для всех времен, наверное, тоже).[109] Факт радикальной мировоззренческой революции духовенства Екатеринославской епархии в марте 1917 года как нельзя лучше подтверждает известную аксиому классиков о бытии, определяющем сознание.
[1]Плаксин Р. Ю. Крах церковной контрреволюции 1917 – 1923 гг. – М., 1968. – С. 12.
[2] Булдаков В.П. Истоки и смысл русской революции: взгляд через 90 лет // Вестник Тверского государственного университета. Серия «История». − Вып. 2. − 2007. − С. 10.
[3]Евлогий (Георгиевский), митрополит. Путь моей жизни: Воспоминания. – М.: Московский рабочий, 1994. – С. 263.
[4]Мельгунов С. Мартовские дни 1917 года. − Париж, 1961. − С. 44.
[5]Бабкин М. Духовенство Русской Православной Церкви и свержение монархии (начало ХХ в. – конц 1917 г.). − М.: Государственная историческая публичная библиотека России, 2007. – 532 с.; Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году. Материалы и документы по истории Русской Православной Церкви / Сост. М. Бабкин. − М.: Индрик, 2006. – 504 с.; Шкаровский М. Русская Православная Церковь в ХХ веке. − М.: Вече, Лепта, 2010. – 480 с.; Поспеловский Д. Русская Православная Церковь в ХХ веке. − М.: Республика, 1995. – 511 с.; Рогозный П. Церковная революция 1917 г. − СПб.: Лики России, 2008. – 224 с.; Фирсов С. Церковь в Империи. Очерки из церковной истории эпохи Императора Николая II. − СПб.: Сатис, 2007. – 457 с.
[6]Ульяновський В. Церква в Українській державі 1917-1920 рр. (доба Української Центральної Ради). – К.: Либідь, 1997. – 202 с.
[7]Шугальова І.М. Розвиток Православної церкви на Катеринославщині у першій чверті ХХ ст. // Придніпровʼя: історико-краєзнавчі дослідження. Збірник наукових праць. − Вип. 6. − Дніпропетровськ, 2008. − C. 157-165; Бойко О.В., Сніда Є.О. Постать архієпископа Катеринославського Агапіта на тлі церковно-політичних процесів післяреволюційної доби (1917-1924) // Придніпровʼя: історико-краєзнавчі дослідження. − Вип. 6. − Дніпропетровськ, 2010. − С. 225-233; Сніда Є.О. Рефлексія катеринославського православного духовенства на Лютневу революцію 1917 року та політику Тимчасового уряду // Наддніпрянська Україна: історичні процеси, події, постаті. − Вип. 12. −Дніпропетровськ, 2014. −С. 236-242.
[8]Макарий (Невский), митр. Беседа в новолетие 1900 года // Избранные слова, речи, беседы, поучения. − М.: Отчий Дом, 1996. − С. 99.
[9]Шавельский Г., протопресв. Русская Церковь пред революцией. − М.: Артос-Медиа, 2005. − С. 11.
[10] Статья В. А. Тарнавцева «Русская Церковь пред великой задачей» (напечатана в Записках религиозно-философских собраний с пометками К.П. Победоносцева, 1901 г. – ЦГИА СССР. Ф. 1547. Оп. 2. Ед. хр. 75. [Электронный ресурс] − Режим доступа: http://www.prlib.ru/elfapps/RecordViewer/default.aspx?orderdate=03.07.2016&DocUNC_ID=131081&Token=WJJm4opS5AqpBg2bZX3e1Q==&lang=ru-RU#10
[11]Никон. архиеп. Тревожные ожидания последних времен // Прибавление к церковным ведомостям. – 1917. − 7 января. − № 1. − С. 1.
[12]Рункевич С. Великая отечественная война и церковная жизнь // Там же. − С. 14
[13]Макарий.епископ. Что в настоящее время более всего необходимо // Прибавление к Церковным ведомостям. – 1917. − 25 февраля. − №8. − С. 166-167.
[14] Документ № 678. Телеграмма первоприсутствующему члену Св. Синода митрополиту Киевскому Владимиру (Богоявленскому) членов Совета Екатеринославского отдела Союза русского народа // Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году. Материталы и архивные документы по истории Русской Православной Церкви / Сост. М.А. Бабкин. − М.: Индрик, 2006. − С. 378.
[15]Цыпин Вл., прот. Начало конца Российской империи [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.pravoslavie.ru/101513.html
[16] Князь Н. Жевахов, пытавшийся как-то оправдать случившееся, полагал, что «его ответ явился не отказом высшей церковной иерархии помочь государству в момент опасности, а самым заурядным явлением оппозиции Синода к Обер-Прокуратуре». См.: Жевахов Н. Д. Воспоминания. Т.1. Валаам: Родник, 1993. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.zhevakhov.info/?page_id=56
[17] Там же.
[18] По поводу одной речи // Екатеринославские епархиальные ведомости (ЕЕВ). − 1917. − №1. − С. 2-4.
[19] Подношение митры Преосвященному Агапиту, епископу Екатеринославскому и Мариупольскому // ЕЕВ. − 1917. − №1. − С. 1.
[20] Что нужно нам? // ЕЕВ. − 1917. − № 7. − С. 103.
[21] Бабкин М. А. Современная российская историография взаимоотношений Русской Православной Церкви и государства в начале XX века (досоветский период) // Отечественная история. − 2006. − № 6. − С. 171-180.
[22] Астраханские епархиальные ведомости. − 1917. − № 1-7. − С. 1-3; №8-13. − С. 217, 227.
[23] Кишеневские епархиальные ведомости. − 1917. − № 8. − С. 121-122; № 15-16. − С. 237-239.
[24] Письма социалиста и революционера // Конфедералист. Орган украинских социалистов-революционеров независимых. − 1917. − № 4. − С. 2.
[25]Жуковский И.Г. (М. Трубный). Екатеринослав в февральские дни // Революцией призванные. Воспоминания екатеринославских рабочих. 1893 – 1917 гг. − Днепропетровск: Промінь, 1978. − С. 115.
[26]Гопнер С. Від березня 1917 до березня 1918 року // Борці за Жовтень розповідають (Спогади учасників боротьби за владу Рад на Катеринославщині). − Дніпропетровськ, Дніпропетровське обласне видавництво, 1957. − С. 22.
[27] См.: Родзянко М. Государственная дума и февральская 1917 года революция [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://readli.net/chitat-online/?b=60787&pg=1
[28] Объявление от Екатеринославского губернатора // Екатеринославская Земская Газета (ЕЗГ). − 5 марта 1917 г. − № 20. − С. 1.
[29] Там же.
[30] В Екатеринославе // Екатеринославская Земская Газета (ЕЗГ). − 3 марта 1917 г. − № 19. − С. 2-3.
[31] Там же.
[32]Жуковский И.Г. Екатеринослав в февральские дни // Воспоминания екатеринославских рабочих. 1893−1917 гг. / Сост., авт. комментариев В. Я. Борщевский, В. В. Крутиков; Под общ. ред. проф. В. Я. Борщевского. − Днепропетровск : Проминь, 1978 − С. 118-120.
[33] Весник Временного правительства. − Пг., 1917. − № 73 (119). − С. 2.
[34] Часть из них была отпущена на волю еще в феврале, до революционных событий, другая часть, вместе с Симой Гопнер, уже в марте. См.: ГАДО. Ф. 177. − Оп. 1. − Д. 15. − Л. 2.
[35] Арест полиции. Переход жандармов на сторону Государственной Думы // ЕЗГ. − 7 марта 1917. − № 21. − С. 4.
[36] См.: Львов Г. Воспоминания. Дополнения памяти Львова [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://krotov.info/library/12_l/vo/v_georg_18.htm
[37]Милиционеры «театралы» // Приднепровский край. − 8 июня 1917. − С. 2.
[38] Для сравнения см: Логінов О., Семенко Л. Вінниця у 1917 році. Революція у провінційному місті. – Вінниця: Державна картографічна фабрика, 2011. – 272 с.
[39] См.: Губернское дворянское собрание // ЕЗГ. − 11 октября. 1916. − № 80. − С. 4.
[40] Жизнь Романовых под арестом // ЕЗГ. − 14 марта 1917 г. − № 23. − С. 4.
[41] Николай II и его семья // ЕЗГ. − 28 марта 1917 г. − № 27. − С. 5; Арест Николая II и царицы Александры Федоровны // ЕЗГ. – 14 марта 1917. − № 23. – С. 4; Царь перед отречением // Там же.
[42]Савчук В.Горе от добра, или жизнь и смерть доктора Караваева [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://gorod.dp.ua/history/article_ru.php?article=1334
[43] Надо увековечить память А. Л. Караваева // Приднепровский край. − 1917. − 18 апреля. − С. 2-3.
[44] Панихида по А.Л. Караваеве // ЕЗГ. − 5 марта 1917 г. − № 20. − С. 5. Другим городам Украины в поисках жертв самодержавия повезло меньше. Например, в Виннице торжественному перезахоронению со всеми революционными почестями подверглись тела двух немецких шпионов, одного мародера и одного насильника, казненных в 1916 г. Иных жертв оперативно обнаружить почему-то не удалось. См.: Логінов О., Семенко Л. Вінниця у 1917 році... − С. 68.
[45]Российское духовенство и свержение монархии… − С. 332-333. Похожий сюжет, как известно, присутствует в одном из вариантов романа Михаила Булгакова о похождениях «черного мага» в СССР. См.: Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. − М., 2000. − С. 31.
[46]Каменский А., прот. Наша задача // Полтавские епархиальные ведомости (ПЕВ). − 1917. − № 12. − С. 962.
[47] Чрезвычайный Полтавский Епархиальный Съезд представителей духовенства и мирян, 3-6 мая 1917 // ПЕВ. − 1917. − № 12. − С. 953.
[48] Не враг ли обходит нас? (Из бесед пастыря с прихожанами) // ЕЕВ. − 1905. − № 11-12. − С. 308.
[49] №290. Лист В. […] Котляревського // Епістолярна спадщина академіка Д.І. Яворницького. − Вип. 6. − Дніпропетровськ: Арт-Прес, 2012. − С. 317.
[50]Мудров А. Христос-социалист или христианство и социализм. − Екатеринослав, 1917. – 15 с.; Он же. Катехизис христианина или социалиста. − Екатеринослав, 1917. – 15 с.
[51]Каменский А., прот. Наша задача… − С. 963.
[52] Иноепархиальные известия // ПЕВ. −1917. −№ 8. −С. 687-689.
[53]№ 168. Из резолюции Волынского епархиального съезда духовенства // Российское духовенство и свержение монархии. − С. 154.
[54] Большинство отделов и подотделов СРН на Волыны возглавляли священники. В одном лишь «Почаевском отделе Волынской губернии ... представители духовенства возглавляли 300 сельских подотделов СРН». См.: Омелянчук И. Черносотенное движение на территории Украины (1904-1914). − К.: Совет Национальной безопасности и обороны Украины, 2000. − С. 36-37.
[55] Подольское духовенство направило телеграмму лично прот. Федору Филоненко, члену Св. Синода c 14 апреля 1917 года и депутату Государственной Думы (с 1912). Филоненко прославлялся как «стойкий борец с цезарепапизмом, деспотизмом и темными силами в православной нашей Церкви». Телеграмма закончилась славословием: «Слава первому члену Синода из нашей приходской среды, сыну народа.». См. Российское духовенство и свержение монархии… − С. 269.
[56] Председатею Государственной Думы М. В. Родзянко // Деяния Екатеринославского епархиального собрания представителей клира и мирян Православной Церкви 21 и 22 марта 1917 года. − Екатеринослав: Типография И.Е. Коган, 1917. − С. 27.
[57] Министру-Председателю Временного Правительства Князю Г.Е. Львову. Петроград // Там же. − С. 27.
[58] Министру Юстиции А.Ф. Керенскому // Там же. − С. 28.
[59] Телеграмма Председателю Государственной думы М.В. Родзянко собрания духовенства и выборных мирян 4-го благочиннического округа Екатеринославского уезда, 15 марта 1917 г. // Российское духовенство и свержение монархии… − С. 321.
[60] Телеграмма Предсетателю Совета Министров собрания духовенства и церковных старост 2-го благочиннического округа Адександровского уезда Екатеринославской губернии // Российское духовенство и свержение монархии… − С. 347.
[61] Телеграмма Председателю Совета Министров собрания духовенства и мирян 1-го благочиннического округа Славяносербского уезда Екатеринославской губернии // Российское духовенство и свержение монархии… − С. 348.
[62] Из резолюции собрания духовенства г. Екатеринослава, корпораций духовно-учебных заведений, монашествующих, дьяконов, псаломщиков, учителей церковных школ, чиновников духовной консистории, церковных старост и мирян, 7 марта 1917 г. // Российское духовенство и свержение монархии… − С. 195-196.
[63]Шугальова І. Розвиток Православної Церкви на Катеринославщині у першій чверті ХХ ст. // Придніпровʼя: історико-краєзнавчі дослідження. Збірник наукових праць. − Вип. 6. − Дніпропетровськ, 2008. − С. 161.
[64]Архипастырское воззвание // ЕЕВ. 1917. − №8. − С. 105.
[65]Там же. − С. 104.
[66] Иноепархиальные известия // ПЕВ. − 1917. − № 9.− С. 749.
[67] «Прошу указаний касательно поминовения на богослужении царского дома и правительства». См.: Телеграмма Святейшему Синоду епископа Екатеринославского и Мариупольского Агапита (Вишневского), 4 марта 1917. // Российское духовенство и свержение монархии… С. 241.
[68] Деяния… − С.16.
[69] К сведению духовенства Епархии и исполнению // ЕЕВ. − 1917. − № 8. − С. 107.
[70] См.: Карташев А.В. Реформа, Реформация и исполнение Церкви. − Пг., Изд. «Корабль», 1916. − С. 9.
[71] См.: Соколов А. Выборы патриарха в ноябре 1917 года: правовой аспект // Государство, общество, церковь в истории России ХХ века. Материалы ХII Международной научной конференции, Иваново, 20-21 февраля 2013 г. − Часть 1. − Иваново, Ивановский государственный университет, 2013. − С. 295.
[72] Деяния... − С. 11.
[73]Российское духовенство и свержение монархии… С. 150.
[74] Деяния… − С. 11.
[75] Обзор Деяний Священного Собра Православной Российской Церкви 1917-1918 гг. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.bogoslov.ru/library/text/369947/index.html
[76]Российское духовенство и свержение монархии… − С. 355.
[77]Журналы заседаний Временного Правительства. − Т.1. Март – апрель 1917 г. − М.: РОССПЭН, 2001. − С. 102-103.
[78] Деяния… − С. 3.
[79] Деяния… − С. 4.
[80] Деяния… − С. 23
[81] Деяния…− С. 13.
[82] Там же. − С. 15, 24.
[83] Там же. − С. 13.
[84] Там же. − С 24.
[85] Там же. − С. 13.
[86] Там же. − С. 16-17.
[87] Там же. − С. 23.
[88] Там же. − С. 18.
[89]Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. − Часть 1. − М.: Издательство Крутицкого подворья, 2004. − С. 118-123.
[90] Журналы заседаний Временного Правительства. − Т.1. Март – апрель 1917 г. − М., 2001. − С. 49; Высочайшие награды // Церковные ведомости. − 1917. − 25 февраля. № 8. − С. 1.
[91] Деяния... − С. 25.
[92] Там же. − С. 25.
[93] Там же. − С. 26.
[94] Собрание духовенства г. Полтавы и Полтавского уезда // ПЕВ. − 1917. − № 8. − С. 669.
[95] Деяния… − С. 11. Вряд ли есть основания согласиться с М. Бабкиным, что под «жертвами» имелись в виду лишь пострадавшие от Синода священнослужители. См.: Бабкин М. Духовенство Русской Православной Церкви… − С. 288.
[96] К сведению духовенства Епархии и исполнению // ЕЕВ. − 1917. − № 8. − С. 110.
[97] Цит. по: Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. − Нью-Йорк: УПЦ в США, 1961. − С. 12.
[98] Деяния…− С. 20-21.
[99]Фирсов С. Церковь накануне перемен…− С. 17.
[100] Письма Патриарха Алексия своему духовнику. − М.: Сретенский монастырь, 2000. − С. 23.
[101] Жевахов Н. Указ. соч. − С 128.
[102]Рогозный П. Церковная революция…− С. 9.
[103] Бабкин М. Была ли альтернатива действий у Святейшего Синода Русской Православной Церкви в феврале – марте 1917 года? // Вестник Тверского государственного университета. Серия «История». − 2003. − № 27. − С. 57-65; Бабкин М. Священство и Царство. Россия, начало ХХ века – 1918 год. Исследования и материалы. − М.: Индрик, 2011. – 920 с.
[104] Кротов Я. История Русской Церкви в ХХ в. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://krotov.info/yakov/5_russia_moi/20_ru_moi/1910_ru_church.htm
[105] Теологически феномен русского самодержавия осмысливали Л. Тихомиров, прот. Иоанн Восторгов, прав. Иоанн Кронштадтский, миссионер И. Айвазов, архиеп. Никон (Рождественский) и некоторые другие авторы крайне правых взглядов.
[106] Цит. по: Марченя П.Массы и партии в 1917 г.: массовое сознание как доминанта русской революции [Электронный ресурс] – Режим доступа:http://rodnaya-istoriya.ru/index.php/noviie-istoricheskiie-vestnik/rossiya-v-xx-v/massi-i-partii-v-1917-g.-massovoe-soznanie-kak-dominanta-russkoie-revolyucii.html
[107] Донесение начальника Екатеринославского ГЖУ полковника Терентьева товарищу министра внутренних дел С. П. Белецкому //ГАРФ, ф. 102, 4-е д-во, 1915 г., д. 151, л. 148 - 148 об. [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://mydocx.ru/11-87223.html
[108]Бабкин М. Духовенство… − С. 263.
[109] Для сравнения: Верещагин И. Февральская революция на страницах Архангельских епархиальных ведомостей // Государство, общество, Церковь в истории России ХХ века. Материалы ХІ Международной научной конференции, Иваново, 15-16 февреля 2012 г. – Иваново: Ивановский государственный университет, 2012. − С. 75-81.
Comments