В. М. ЗАРУБА: МИХАЙЛО КРЕТЧМЕР І КАТЕРИНОСЛАВСЬКА ШКОЛА ВІЙСЬКОВИХ КАНТОНІСТІВ

   Як губернський центр Катеринослав цікавий не лише тим, що до 1918 р. тут ніколи не було запланованого ще від початків університету, а й тим, що не мав він навіть військового училища для дворян. Так, як це не дивно звучить, місто не мало ані кадетського корпусу (як у Полтаві), ані бодай поганенького військового училища для підготовки офіцерів (як у Миколаєві чи повітовому Єлисаветграді). Та мало кому відомо, що тут впродовж тридцятиріччя, з 1805 р. до 1836 р., діяла школа-батальйон, яка офіційно називалася Сирітське відділення військових кантоністів, де проходили вишкіл діти-сироти різних станів, вірувань та звань.

Тематично розповідь про неї мала б належить до розділу про освіту. Але по факту її аж ніяк не можна назвати променем світла у темнім царстві, особливо в житті її вихованців, через жорстокі порядки і паличну дисципліну які панували у цьому специфічному навчальному закладі.

   Кантоністи – малолітні чи неповнолітні сини військових, які належали до воєнного стану і були зобов’язані до військової служби. Місцева сирітська чотирирічна військова школа (батальйон) складалася з 4-х рот по 300 вихованців в кожній. Рота відповідала року навчання і поділялася на 4 капральства, а кожне капральство на десятки. Офіцерами-вихователями у більшості своїй були спиті, жорстокі  алкоголіки, яких списали з армії «за ненадобностью»  і де вони дослужували  пенсійний ценз. 5 жовтня 1836 р.  вона була ліквідована через грубі порушення навчального процесу та санітарних норм з боку офіцерсько-виховательського складу.

   Щоб детальніше дослідити цей навчально-виховний військовий заклад у нашому архіві документів, нажаль не збереглося. Вони є, проте в недоступних наразі петербурзьких архівах. Та на щастя  маємо про нього чудові спогади, які залишив один з її вихованців – Михайло Адамович Кретчмер.

   Сам автор меморій доволі цікава особистість. Народився  в дворянській родині 20 листопада 1820 р. (за іншими даними – у 1822 р.) у Пінському повіті Мінської губернії, куди його батьки переселилися із Пруссії. Його німецьке прізвище в слов’янській транскрипції писалося по-різному: Кретчмер, Кречтмер і Кречмер. Про своє нещасливе дитинство він доволі багато розповів особисто у тих же споминах. Рано втратив батька, а невдовзі і матір. Вітчим утік з польськими повстанцями у 1831 р. Михайло жив у ресторатора, потім кочував від одного поміщика до іншого, допоки у січні 1833 р. його здали до Катеринославської школи кантоністів. З Дубна, через Київ та Кременчук, привезли до Катеринослава. Впродовж  рівно трьох років від жовтня 1833 р. до жовтня 1836 р. він навчався у цій військовій школі, яку містяни неофіційно називали «живодерней для детей». Сталося як у поезії Т.  Шевченка: «Щоб він не плакав, не журивсь, щоб він де-небудь прихиливсь – то віддали у москалі». Така сирітська доля спіткала М. Кретчмера у його 13 років. Знову ж як у Тараса: «Мені тринадцятий минало…».

   За словами мемуариста Сирітське відділення знаходилося аж на самому кінці міста, за фабрикою. Це територія нинішнього вокзалу. Його головна будівля була досить велика, триповерхова, дерев'яна. На просторому дворі красувалося безліч теплих і холодних споруд. Усі вони були пофарбовані одним сірим кольором з темно-червоними дахами, що надавало усій території, обнесеній парканом, доволі похмурого вигляду. 

   Про ці огидні споруди, котрі аж ніяк не прикрашали і без того убоге містечко, пізніше згадував і міський житель Порфирій Яненко. Він повідомляв, що вже за фабрикою, далі за містом, у напрямку до Кайдаків, була довга дерев'яна двоповерхова будова, яку затіняли величезні тополі. Подорожні помічали її ще здаля, під’їжджаючи до міста. Це й було військово-сирітське відділення, в якому навчалися грамоти та військового мистецтва кантоністи (солдатські діти). Там же розмістили і казарми інвалідної команди, після скасування якої солдатам було відведено міську землю, де вони й заснували Солдатську слобідку. Тобто, за його версією будинок головного корпусу був двоповерховий. Можливо, він не взяв до уваги цокольне приміщення.

   Саме сюди, у жовтні 1833 р. у супроводі етапного унтер-офіцера і привезли круглого сироту Михайла Кретчмера для вишколу і підготовки до майбутньої військової служби.  Про те, що з ним сталося далі, про подальші події, про тамтешні побут і звичаї, про те, як служилося маленьким солдатикам і що відбувалося за парканами і стінами цього благословенного закладу ми дізнаємося зі сповіді самого мемуариста, яку подаємо в додатку. Він же став і свідком її кінця.

   Коли школу зі скандалом ліквідували, то маленьких кантоністів посадили на підводи, а старших віком, 11-ти та 12-ти років, вишикували в шеренги. Вдарили в барабани, скомандували «по відділеннях праворуч швидким кроком марш, прямо» і бідолашних дітей погнали на нове місце у військове поселення до Чугуєва.  А корпуси школи продали на розбір місцевим жителям: на будівельні матеріали та на дрова. Від цієї «живодерні для дітей» не лишилося і сліду не лише на мапі міста, а й в пам’яті містян.

   У жовтні 1836 р. етапом разом з іншими катеринославськими вихованцями Михайло потрапив до Чугуївського військового поселення в Сватову Лучку. Там на дітей чекало не менше пекло, аніж в Катеринославі. «Детки в армейской клетке» – так  можна назвати і цей період життя кантоністів. Вже після закінчення цієї школи нашого героя скеровано до 2-го ескадрону Катеринославського кірасирського полку. А 27 грудня 1840 р. зараховано рядовим до Кірасирського її високості Марії Миколаївни полк в 3-й ескадрон. Ставши таким чином кірасиром, відслуживши 15 років, дістав чин армійського прапорщика, тобто вислужив перше офіцерське звання. 

   Вийшовши у відставку, одружився з донькою поміщика П. Світа, з яким разом служив, тому і залишився жити в маєтку дружини на хуторі Олавному (Олаві на р. Олаві) Роменського повіту. Зауважу, що хутір Олавський існував уже в 1748 р. на території Роменської сотні Лубенського полку. Належав він військовому канцеляристу Іванові Савойському (Савойську) і на нього у ніч з 24 на 25 грудня 1748 р. здійснили розбійний напад гайдамаки, вчинивши забойство хутірських людей і грабунок майна та збіжжя. Скаргу власника на означений злочин розглядала Лубенська полкова канцелярія впродовж 1748 – 1749 рр.

   Ведучи життя дрібнопомісного поміщика, М. Кретчмер служив за вибором дворянства по відомству МВС, тому був переведений з прапорщиків у чин провінційного секретаря. Впродовж 1856–1859 рр. при Роменському земському суді займав уряд станового пристава першого стану Роменського повіту Полтавської губернії. Його дружина А. П. Кретчмер у 1878–1879 рр. підписала викупні та статутні угоди зі своїми колишніми кріпаками Олави.

   Мешкаючи на хуторі, Михайло підтримував контакти з ліберальними дворянами Сергієм Кулябкою, Василем Тарновським, спілкувався з київськими науковцями В. Науменком та В. Антоновичем, листувався з ними. В одному з листів, від 31 липня 1889 р., писав: «Ко мне обещал писать г. Науменко, но, вероятно, забыл, а может, не имеет адреса моего, то прилагаю. Станция Талалаевка, Либаво-Роменской жел. дор., Михаилу Адамовичу Кретчмер. В хуторе Олаве».

   Там же у 1880 р. написав свої спогади. Вперше вони з’явилися трьома подачами в журналі «Исторический вестник» у 1888 р. (№№ 3–4–5). Того ж року спогади вийшли окремим виданням у друкарні О. С. Суворіна. Меморії охоплюють час у 20 років: від народження автора, з характеристикою батьків, родичів та важкого дитинства, до вступу на військову службу у 1840 р.

   Вже в той час ім’я Кретчмера тісно пов’язалося із шевченкознавством. Хоча навіть провідні науковці вважали його напівлегендарною особою. Ще в кінці 1840-х років до його рук потрапив «Кобзар» Т. Шевченка. Глибо вражений його поезіями, Михайло Адамович сам написав кілька епігонних віршів. За версією дослідників біографії поета, десь у 1859 р. на Чернігівщині М. Кретчмер особисто познайомився з Т. Шевченком, хоча обставини їхньої зустрічі залишаються невідомими. Лише знаємо, що Михайло мав фото дуба з Качанівки Тарновських, який посадив Т. Шевченко. Цю світлину він подарував М. Сумцову.

   Останні десять років свого життя  Михайло Адамович був благодійником і покровителем родичів Т. Г. Шевченка. Зокрема опікувався його багатодітною небогою Яриною Микитівною Ковтун – дружиною сліпого і матір’ю дев’ятьох дітей, котрі осліпли підлітками. Незважаючи на те, що київські лікарі поставили діагноз про безнадійність хворих, М. Кретчмер у  1889 р. привіз їх усіх до Харкова на операцію до лікаря Л. Л. Гіршмана. Кошти на поїздку і лікування дали В. В. Тарновський та Н. А. Терещенко. Чималенька родина замешкала в Іорданському готелі, зайнявши два номери. Харків’яни сердечно відгукнулися на потреби рідні Т. Шевченка, приносячи їм гроші, одяг, їжу. Л. Гіршман провів кільканадцять операцій і повернув дітям зір. У вересні 1889 р. всі вони поїхали у Канів на поетову могилу. На хресті довго виднівся нашкрябаний кимось із них напис: «Ми прозріли, завдяки пам’яті добрих людей про Тебе!». Після цього Кретчмер добивався від влади призначення їм пенсії, організовував пожертви-складчини на їхню користь, виступив організатором кількох благодійних аматорських вистав для збору коштів. Ярина Ковтун отримала довічну пенсію в 300 руб. на рік, 3 десятини землі і нову хату. А завдяки сприянню Миколи Сумцова Кречмер помістив до Харківської богадільні ще одного родича поета – безпритульного відставного солдата Леонтія Шевченка.

   Сергій Кулябка на сторінках  газет повідомляв, що у листі до нього вже майже сліпий семидесятилітній Кретчмер радів від того, що зміг надати таку потрібну допомогу родині поета. Що «с живым чувством радости встретит это известие и каждый малоросс, в виду приближающегося тридцатилетия смерти поэта и необходимости достойного чествования его памяти».

   Галицькі ж часописи писали, що 22 травня 1890 р. «посвячено пам’ятник на могилі Тараса Шевченка, 5 верст від Канева, та відправлено богослужіння, на котре зійшлося кількадесять осіб, а між ними Петро Шевченко, син Микити, рідного брата поета, Тимофій, онук Микити і Ірина Ковтуненкова. Був там також приятель і почитатель поета, Михайло Кречмер, вислужений офіцер кирасирів, сімдесятьлітний, вже сліпий старець». В цей же день Кретчмер подарував Петру Микитовичу «Кобзаря» Т. Г. Шевченка 1883 р. видання. А Петро, як видно з його власного запису, передав  подаровану книжку своєму синові Тимофію. Бездітний Кречмер ставився до Петра як до сина, а себе звав його батьком. «Нашим батьком» іменувала Кречмера і Ярина Ковтун.

   Полтавський письменник Григорій Коваленко розповідав, що в селах Звенигородщини довго побутувала легенда, що Кретчмер насправді  замаскований пишною бородою  Т. Шевченко. За його словами, «було як приїде Кретчмер в гості до селян у Звенигородський повіт, то селяне радіють дуже,– тоді їм свято. Один місцевий заможний селянин покликав Кретчмера на обід; там зібралося немало селян. Вони просили гостя, щоб зістався з ними в селі, а вони дадуть йому добру оселю даром. Вони були певні, що се не Кретчмер, а сам Тарас Шевченко, який втік із  Сибіру і живе під чужим ім’ям; але обіцяли навіки ховати сю тайну, нікому не признаватися. Даремно запевняв Кретчмер, що він ніколи не тікав із Сибіру, та що Тарас давно помер.

   За п’ять років до смерті М. Кретчмер усиновив 25-річного селянського парубка Костянтина Федоровича Богуту (20.05.1867–30.06.1921) із с. Талалаївки. Означений правочин затверджено Полтавським окружним судом  9.04.1893 р. На той час Костянтин Богута вже був законним спадкоємцем штаб-ротмістра Афанасія Федоровича Тимошевського (з 1885 р.) і власником хутора Тимошевського (що тепер село Скороходове). Він саме одружився з дворянкою, донькою колезького радника Лосєва з Ромен, доброго знайомого М. Кретчмера. Саме цей радник і влаштував означене усиновлення. Бо Кретчмер вже був літнім, немічним, бездітним, бідним і  самотнім чоловіком. Родина Богути опікувалася ним останні роки життя.   

    Помер М. А. Кретчмер 21 червня 1898 р. в Олаві. Богути похоронила його як дворянина  на поміщицькому домашньому цвинтарі біля дружини. Вони ж успадкували його садибу з невеликим будиночком. За свідченням сучасників, зробивши в своєму житті багато добра, сам він помер у злиднях. С. М. Кулябка в газеті «Русские ведомости» подав некролог, який переказав у «Літернатурно-науковому віснику» Г. О. Коваленко: «У хуторі Олаві, Роменського повіту, у Полтавщині, 9 липня сього року помер Михайло Адамович Кретчмер на 78 році житя. Небіжчик зазнав немало горя і визначався прихильністю до простих людей. Особливо добре знали його і дякували йому люде в тому краю, де зріс Т. Шевченко і де живе його рідня, як про се оповіщає добродій Кулябка у числі 147 «Русских ведомостей». Кретчмер особливо старався поліпшити тяжку долю родичів Тарасових, і таки не мало й зробив на сій дорозі, бо вже як заходжувався біля якої справи, то рук не покладав».

   Невдовзі по смерті Михайла Адамовича, 12 лютого 1899 р. редактор-видавець харківської газети «Южний край» Олександр Олександрович Іозефович звернувся до Головного управління у справах друку МВС з проханням, дозволити йому видати окремою брошурою твір «Воспоминания М. А. Кретчмера». Подання розглядали до 8 травня того ж року. Та позаяк О. Іозефович мав непростий характер і неодноразово притягався до судової відповідальності за опубліковані ним матеріали, урядовці відмовили йому друкувати спогади. Після цього епізоду ім’я і добрі справи М. А. Кретчмера були надовго забуті. Навіть «Шевченківський словник» згадав його формально.

Джерела та література:

   1. Коваленко  Г. Михайло Кретчмер. Некролог. Галицький Літературно-Науковий вісник. Том 3. Частина ІІ. № 9. Львів, 1898. С. 151.

   2. Копытовская А. М. А. Кретчмер. Южный край. 26 февраля 1911 г.

   3. Воспоминания М. А. Кретчмера. Исторический вестник. СПб., 1888. Том 31. № 3 (март), с. 642 – 653); том 32, №4 (апрель), с. 125 – 141; № 5 (май), с. 361 – 380.

   4. Кретчмер Михаил. Воспоминания. Москва: Типография А. С. Суворина, 1888.    

   5. Кулябка С. Н. Кретчмер – покровитель родных Т. Шевченко. Одесский листок. 26 февраля 1891 г.

   6. Кулябка С. Н. М. А. Кретчмер. (Некролог). Русские Ведомости. № 147. 1898 г.      

   7. Пономаренко М. Ф. Михайло Кретчмер і Тарас Шевченко. Збірник праць дев’ятнадцятої наукової Шевченківської конференції. Київ, 1972. С. 151–160.

  8.  Шевченківський словник. Том перший. А–Мол. Київ: УРЕ, 1976. С. 329.

Додаток: Уривок із споминів про катеринославську школу військових кантоністів

   «Наконец, в октябре месяце 1833 года, прибыли мы в Екатеринослав, в котором находилось Сиротское отделение военных кантонистов, куда я был определен. По сдаче арестантов, этапный унтер-офицер привел нас прямо во двор Сиротского отделения, находившегося на самом конце города. Здание это было довольно большое, трехэтажное, деревянное; на обширном дворе красовалось бесчисленное множество теплых и холодных построек; все они были выкрашены одним серым цветом с темно-красными крышами и в общем производили самый сумрачный вид. Наш унтер-офицер, с своей кожаной сумкой, где у него хранились бумаги, отправился в канцелярию, откуда вышел нескоро. Писарь, сделав нам  перекличку, вызвал меня, велел выйти из фронта и поставил впереди, затем вызвал еще троих и поставил рядом со мною на некотором расстоянии, а сам ушел. Мы простояли в таком порядке довольно долго, и я удивлялся, зачем это поставили нас впереди других; но скоро дело объяснилось; вышел батальонный командир в сопровождении того же самого писаря, у которого в руках было много каких-то бумаг. Наружность батальонного обещала мало хорошего: он был уже не молод, но и не старик, среднего роста; все лицо его, не исключая носа, было красно-синее, походка такая, которую называют «ходить фертиком». Прежде всего он подошел к нам; писарь начал ему пояснять, указывая на меня и касаясь рукою: — Это столбовой дворянин, а это обер-офицерский сын, а это два брата из разночинцев. Я невольно взглянул на своего соседа, но он ни одеждой и ничем другим не отличался от прочих кантонистов. Батальонный командир взглянул на нас и велел идти на свои места, т. е. к прочим кантонистам, которые были выстроены в две шеренги и, дав нам стать на свои места, крикнул «здорово ребята!» на что ему ответили, и то некоторые, в полголоса: «здравия желаем вашему благородию». Я один громко ответил пискливым голосом; «здравия желаю вашему высокоблагородию». Неумение ответить, а еще больше понижение ранга подполковника, очень его взбесило, и он с азартом крикнул: — Кто сказал ваше высокоблагородие, выйди вперед! Но я не выходил, потому что крепко струсил. Этапный унтер[1]офицер, стоявший около, вывел меня. Тогда батальонный командир, поворотив меня лицом к фронту, сказал:

 – Вот видите, дураки, самый меньший и умнее всех вас; помните, ослы, я уже давно не благородие, а ваше высокоблагородие, при том отвечайте громко. Затем он послал меня на свое место и, отойдя от нас на несколько шагов, опять стал подходить, как бы в первый раз увидев нас, и опять крикнул: «здорово, ребята»! но опять вышла чепуха. Он опять выбранил всех и опять отходил и подходил вновь, здороваясь, что повторялось раз десять, угрожал даже пересечь нас розгами, наконец, остался доволен и тогда спросив, не имеем ли мы какой-нибудь претензии к этапному унтер-офицеру, распределил нас, смотря по росту, в роты. Все вещи наши были сложены в цейхауз; я был назначен в четвертую роту, в разряд маленьких, куда нас и повел батальйонный унтер-офицер.

   Хотя уже было довольно холодно, но кантонисты были еще в лагере, в бараках, устроенных из досок на расстоянии около версты от корпуса и города. Ротный фельдфебель, усач, но гораздо благовиднее батальонного командира и, как после я узнал, очень добрый человек, узнав, что я дворянин, дал мне наставления, заключавшиеся в трех пунктах: быть послушным, не красть и не бродяжничать, в противном случае будет мне плохо. После этого, вызвав старого кантониста, он сказал мне: «Вот тебе дядька, слушай его»! Дядька мой был старше меня на один только год, но находился в этой роте три года и был ефрейтором. Для каждой роты был отдельный барак или, лучше сказать, сарай, потому что окон и потолка не было, дверей тоже, а существовали лишь несколько ворот, отпиравшихся на две половины. Во всю длину сараев были устроены нары таким порядком: по средине широкие и на них ложились в два ряда, голова к голове, которые отделяли две доски, у обеих же стен сараев лежали головами к стенкам. На каждого человека полагались тюфяк и подушка, набитые соломой, и суконное одеяло; простыни давались только при смотрах; в одном конце сарая была перегорожена комната для фельдфебеля, тут же висела икона; возле каждых ворот был ушат с водой и кружками; для ночного освещения в разных местах висели большие фонари; в противоположном от иконы углу возвышалась целая груда отличных розог; больше этого ничего не было.

   Дядька мой положил меня рядом с собою.  Для чего перевел своего соседа на свободный тюфяк. Начались расспросы кто я, откуда и есть ли у меня отец, мать и т. д. Выслушав меня с большим вниманием, дядька начал в свою очередь рассказывать о себе. Оказалось, что у него тоже не было отца и матери; в заключение он сказал, что если я стану его слушать, то меня не будут пороть, а то будет беда; потом спросил много ли у меня вещей, есть ли деньги и сколько, — на последнее я отвечал уклончиво; действительно, я не знал сколько их было, потому что на злотые счету уже не было, а считалось на рубли ассигнациями; дядька без себя не велел продавать вещей, иначе надуют, держать же собственных вещей, каких бы то ни было, строго воспрещалось; ужинать в столовую мы на ходили, что охотно дозволялось, а купили ужин у торговки на мои деньги. В девять часов пробили зорю, после чего всей ротой была пропета молитва к отходу ко сну, а затем все легли спать,— не ложились только дежурный унтер-офицери дежурные кантонисты, которые по наряду ночью чередовались. Спать мне было холодно под одним одеялом. Узнав об этом, мой дядька, как заботливая мать, прикрыл меня своею шинелью. На рассвете снова пробили зорю, но никто не проснулся, кроме меня, а все спали самым сладким сном. Не более как через полчаса, последовала лаконическая команда: «вставай», но и на эту команду мало обратили внимание, продолжая спать. Тогда дежурные начали срывать с спящих одеяла, давая при этом по несколько розог, —живо надев сапоги и шинели в накидку, все бежали к ушатам умываться. Торопливость эта происходила для того, чтобы захватить сухое полотенце, которое последним уже не доставалось. Затем происходил бо[1]лее сложный туалёт; чистка сапог и надевание курток. Причесываться не было надобности, потому что все были острижены низко, до невозможности. Далее следовала команда к молитве; все поворачивались лицом к иконе и пели утреннюю молитву, затем следовала команда «выходи, стройся». Оставались только одни дневальные и капральные ефрейторы для выравнивания по шнуру тюфяков и освидетельствования сухости их; оказавшийся мокрым, выбрасывался в сторону. Выстроенной роте фельдфебель делал перекличку и, посчитав ряды, командовал; «задние две шеренги отступи». В это время служители, из старых солдат, являлись с огромными корзинами, наполненными порциями хлеба, каждая весом в ¼ фунта, так называемых снеданков; где же вес был не полон, там была приколка с кусочком хлеба, но приколки эти редко достигали цели, — ими обыкновенно пользовались те же служители и продавали несколько кусочков за копейку ассигнациями. Завтракая снеданки, рота стояла всегда вольно и потому происходила большая беготня по фронту, —нуждающийся в чем-нибудь, клал полученный снеданок себе на ладонь, чтобы каждый  мог видеть его достоинство и выкрикивал: «кто иголку, целый снеданок», другой, кто грифель, дальше кто целое перо, кусочек карандаша, кто копейку и т. д. Взявший снеданок, свято выполнял договор. После завтрака камандовалось: «смирно, задние две шеренги приступи». Затем, вызывались вперед те кантонисты, у которых оказались мокрые тюфяки и начиналась порка, которую производил фельдфебель; виновные были еще дети, не больше девяти, десяти лет, и получали только по 25 розог, но это потому, что наш фельдфебель был добрее всех. По окончании порки, если ротный командир не приходил, то рота отправлялась в классы. На этот раз ротный командир не пришел и в 8 часов рота двинулась в классы, а я с дядькой в цейхауз для пригонки казенной одежды и получения своих вещей. Мне пригнали сперва новую пару, и написали на подкладке куртки мою фамилию, а затем, эта пара была сдана обратно; другая пара, совсем старая, рубашка, фуражка, новые сапоги и шинель остались на мне. Когд я надевал казенную рубашку, дядька увидев на мне черес и, узнав, что там деньги, сказал: «давай сюда, у тебя его отнимут», что я и исполнил. Получив свои вещи, мы сейчас же приступили к их продаже. Покупщики таких вещей знали в какие дни приходить в этап, и являлись в таком количестве, что их было больше, чем вещей всей нашей партии. Дядька мой так дельно торговался, что я не мог понять, где это он выучился такому искусству. По продаже всех вещей и чемодана, мы пошли в укромное место и он принялся считать деньги, которых оказалось, сбереженных кормовых, от промысла рыбы и вырученных за вещи, 58 рублей ассигнациями. Дядька мой сказал, что я богач и что в целом отделении ни у кого нет таких больших денег; и он говорил совершенную правду; при этом приказал мне, чтобы я никому не признавался в том, что у меня есть деньги. Дядька, подвязал себе мой черес под рубашку и мы отправились обратно в лагерь. При передаче мною ему череса с деньгами, не было ни одного свидетеля, и он мог бы все употребить в свою пользу, но он без моего согласия не воспользовался ни одной копейкой. В наше время, полагаю, он поступил бы иначе.

   По возвращении в лагерь, стрижельщик не остриг, а положительно оболванил меня и мой дядька немедленно начал учить меня стойке и поворотам. В тот же день я был смерян и записан в списке под ранжир (подходящий рост). Фронтовое учение меня ни сколько не пугало, я довольно насмотрелся на него и даже был в лагерях с отчимом, а потому оказал большие успехи; недели через две я был уже во фронте, как старый кантонист, что другие достигали чрез полгода. Классы разделялись на низший, средний и верхний, и в  каждом из них три разряда: первый, второй и третий. Классы были общие, т. е. не для каждой роты отдельные, а сортировались ученики по их знанию, так что ученик первой роты громаднаго роста нередко был низшего класса, а маленькие, четвертой и третьей рот, в среднем и даже в верхнем классах. Учителя были из тех же самых кантонистов и преподаваемые предметы знали хорошо, пользовались хорошей репутацией и, по закону, были избавлены от телесного наказания, сами же нас пороли сколько душе было угодно. Меня привели в низший класс для испытания. Узнав мои знания, хотели зачислить меня прямо в средний класс, но я не учил и не знал Закона Божия и священной истории, и потому был оставлен в низшем классе, но в первом отделении.

   Дней чрез десять лагерь был кончен; первые три роты пошли на зимние квартиры в деревни, лежащие близь города, а наша четвертая рота вся поместилась в отделении, — так называлось главное здание корпуса. Нас разместили по 60 человек в каждую комнату и каждому была дана кровать с той же постелью, которая была в лагерях, с прибавкою простыни. Ротный наш командир был человек больной, но добрый, наказывал нас редко и не жестоко; целую зиму мы ходили в классы, но мне нечего было там учить, кроме Закона Божия, священной истории и чистописания, а потому меня заставляли учить других; вообще, с нами обращались лучше, чем в других ротах; правда, у нас не было тех проказ, какие делали высшие роты, но там и наказывали не по человечески.

   Намереваясь описывать все подробности, я нисколько не увлекаюсь, тем более, что воспоминания эти далеко не лестны для меня, а делаю это для того, что я нигде не встречал описания быта кантонистов того времени, как будто бы они были не люди, тогда как об арестантах пишут довольно много. Между тем, быт кантониста, если был не хуже, то ни в каком случае не лучше арестанта, и если бы мне, за какую-нибудь провинность, дали на выбор или идти в каторжную работу, или поступить кантонистом при тех самых условиях, какие существовали в то время, о котором я пишу, то я предпочел бы первое.

   На следующий год моего поступления, в мае месяце, весь батальон был снова собран в лагерь, т. е. размещен в тех же сараях, о которых упомянуто раньше. В том же мае происходил ежегодный выпуск кантонистов, достигнувших совершеннолетия, на действительную службу. Вследствие этого, произошло большое передвижение из роты в роты и я с моим дядькой, в числе прочих, был переведен в третью роту. Выпускные поступали на действительную службу, большею частью, в писаря в департаменты и министерства в Петербург, и это были писаря в полном смысле этого слова; все они были доведены почти до совершенства в каллиграфическом искусстве; в настоящее время подобных писарей нигде нет. Затем, красавцы назначались в первый карабинерный полк; прилагательное «красавцы» давалось им недаром, потому что все они вместе, и каждый порознь, годились бы для модели художнику. Остальные, так называемая «дрянь», поступали куда попало. В третьей роте мне, да и всем другим переведенным, было гораздо хуже, нежели в четвертой, потому что, начиная от капральных, ефрейторов и до ротного командира, все были живодеры; каждый из них находил величайшим для себя удовольствием наказывать, с равной жестокостью, как виноватых, так и не виноватых. В настоящее время трудно поверить, чтобы можно было находить удовольствие в сечении. Однако, это было так и даже не считалось предосудительным, потому что вполне соответствовало нравам и понятиям той эпохи. В третьей роте уже делались наряды на разные работы, как[1]то: дергать мочалу для подушек в больницу, ходить за розгами и на вести к ротному и другим офицерам; было много и других работ, но самым любимым нарядом было — ходить за розгами, потому что здесь каждый чувствовал себя на свободе, а так как и из других рот тоже назначались кантонисты для собирания экзекуционного материала, то нас собиралось всегда до пятидесяти человек и составлялись хоры песенников. Песни пелись при резании розог самые заунывные, например; «Калина с матушкой, что не рано зацвела, не в ту пору времячко мати сына родила и, не собравшись с разумом, в солдаты отдала». При вязании розог в пучки, пелись песни собственного сочинения кантонистов, неудобные в печати; сперва доставалось командирам, а после говорилось, как наказанный, умирая от розог, прощается и прощает своей матери и всем своим товарищам, которые его обижали; при этих словах напев до того заунывный, что слабонервные плакали. Когда случалось петь эту песню в присутствии хохлушек, то все они, хотя бы с самыми крепкими нервами, навзрыд рыдали; но эта песня была запрещена и нарушавшие запрет жестоко наказывались. Я убежден, что если бы в настоящее время с такою беспощадностью наказывали бы розгами нынешних солдатских детей, то их всех засекли бы на смерть; но то было другое время и другие натуры, отличавшиеся необычайной выносливостью, хотя и тогда от розог каждый год, смело можно сказать, одна треть батальона отправлялась в Елисейские поля [1], но комплект был всегда полный, потому что прибывали новые партии кантонистов, по требованию батальонного командира. Куда исчезали и в таком количестве дети, никому никакого дела не было, да едва ли в то время и нужно было кому-нибудь это знать.

   Возвращаюсь опять к розгам. Читатель  подумает, да что же тут распространяться о розгах? В описываемое мною время, ведь секли во всех учебных заведениях, и многие лица, испытавшие на себе это наказание, еще живы; но в том-то и дело, что всегда и везде розги употреблялись березовые, отчего и носили название «березовая каша», но наши розги были далеко не те: в той местности, о которой я говорю, в окружности ста и больше верст, никаких лесов не было и в настоящее время нет, а тем более березы, но за то было много красной, баканового цвета, лозы, которая растет на песках; веток у ней нет, одни стволы, так хорошо гнущиеся, что из каждого прута можно свернуть кольцо, не поломав лозы; длина розги полагалась 1 1/3   аршина, и вот этими-то розгами наказывали исключительно барабанщики, о которых скажу в свое время, От каждого удара не только рассекалась у жертвы кожа, но даже прутья грузли в тело. Не знаю, справедливо ли, но говорили, что эти розги были хуже плети палача.

   Дядька мой, по переходе в третью роту, перестал быть ефрейтором, так как там были свои, и ему спороли желтую тесьму с эполет, означавшую его ранг, и он уже не только перестал быть моим дядькой, а скорее я сделался его ментором. Таким образом я подчинил его себе — не знаю, потому что ни усилий, ни стараний на то с моей стороны не было; теперь, перестав быть ефрейтором, он назначался на все работы и, между прочим, ходил на вести к ротному командиру. Обязанность вестового заключалась в том, чтобы находиться в полном повиновении денщика ротного командира и кухарок его. Как-то, несчастный, бывший мой дядька, состоя на вестях, чистил кастрюлю и не[1]осторожно толкнул вблизи стоявший кувшин с молоком; хотя кувшин уцелел, но содержимое в нем пропало, за что виновному дали 50 розог; но высек его не ротный командир, которого в то время не было, а ротная командирша; не удовольствовавшись этим, она прогнала его вон и велела сказать фельдфебелю, чтобы прислал другого. Фельдфебель, узнав в чем дело, дал ему еще и от себя 50 розог. Напрасно бедняга доказывал фактически, что он уже высечен командиршей роты — всё было  напрасно. Вскоре над ним стряслась новая беда, имевшая роковые последствия. Курение табаку считалось проступком уголовным, за который мог наказывать не фельдфебель, а только ротный и батальонный командиры, что в переводе означало 500 и больше розог. Несчастный Коля, так звали моего бывшего дядьку, попался с сигарой в руках, за что и был наказан 500 ударами. Страдалец сперва кричал, а потом стонал, к концу же сечения совсем умолк. Я горько плакал не только во время его мук, но плакал и на другой день. Полуживого отнесли его в лазарет; в свободное время я просиживал около него по нескольку часов и, смотря на его раны, каждый раз плакал и упрекал его, зачем он не послушал меня и не бросил курения. Деньги мои все еще хранились у него и их оставалось довольно, потому что он был расчетлив. Сначала он как будто начал поправляться; я просил его не жалеть денег, покупать съестное, что ему угодно, но это не помогло: он стал жаловаться на сильную боль сердца, а месяца через два объявил мне, что он уже не жилец на этом свете и при этом благодарил меня за все, твердил о своей привязанности ко мне, взял с меня обещание, чтобы я берег себя от наказаний, «иначе, —прибавлял он, —не перенесешь и тебя убьют, как меня убили». Странно, что он не только не бранил своих убийц, но даже не упоминал о них, как будто им так и следовало его убить; он отдавал мне мои деньги, но я их не взял, не ожидая, что он скоро умрет. Прощаясь с ним, я не думал, что не дальше, как через год и меня постигнет такая же катастрофа, и если я останусь жив, то лишь благодаря своей немецкой фамилии и уменью, хотя плохо, говорить по-немецки; но об этом речь впереди.

   Через несколько дней я опять выпросился навестить моего друга Колю, но увы! он уже три дня как был похоронен. Мир праху твоему, мой милый, мой дорогой Коля! Ты умер, как умирали мученики, прощая своих убийц. Странное чувство овладело мной, когда я вернулся в лагерь; мне казалось, что я осиротел, когда не стало моего доброго Коли, а при его жизни я не чувствовал себя ни сиротой, ни одиноким, так была сильна моя привязанность к нему; он мне заменял все и всех. После его смерти, многие навязывались ко мне с своей дружбой, и хотя я их не отталкивал, но они сами устранялись, в особенности, когда узнали, что я лишился своего кошелька с деньгами, которого я даже и не спросил у лазаретных служителей, зная, что это напрасный труд. До настоящего времени я не был еще ни одного разу высечен формально и по всем правилам, то есть в растяжку на земле, скамье или на воздухе, за что обязан был моему дядьке и не[1]обыкновенной моей памяти: заданные уроки я никогда не долбил, как все это делали; для меня достаточно было прочесть заданный  урок три раза, ложась спать, а на другой день я не только твердо знал его, но даже помнил все запятые и точки, да и во всех предметах я шел из числа первых, а потому и был избавлен от назначения на работы. Все, так называемые прилежные, обязаны были постоянно ходить в классы, за исключением каникулярного времени.

   Я упомянул, что еще не был ни одного раза формально высечен, тем не менее, по поступлении в третью роту, я каждую субботу испытывал на себе все прелести лозы. Каждую субботу нас водили в баню и каждый из нас после мытья обязан был явиться в костюме праотца Адама каптенармусу, сдать грязную рубашку и получить от него чистую; сдаваемая грязная рубашка тщательно рассматривалась каптенармусом. По положению, на ней не должно было быть ни одной распорки, две тесьмы у ворота должны были быть в целости; кроме того, не полагалось еще кое-чего, хотя бы носивший рубашку и страдал расстройством желудка, что со многими случалось очень часто. Если при осмотре оказывалось что-либо подозрительное, то виновного тут же секли в растяжку, на воздухе; особенно доставалось тем, у которых тело было нежное и белое. У проклятого каптенармуса была какая-то страсть видеть на нежном теле рубцы и кровь. И вот благодаря этой-то проклятой страсти, я каждую субботу получал по нескольку розог, единственно за то, что имел белое тело, но я все-таки получал розги не в растяжку, потому что сдаваемые мною рубашки были всегда в исправности; обыкновенно, каптенармус хватал меня за руку и гонял, как на корде, я делал всевозможные антраша, чтобы ему трудно было нанести такой удар, какой хотелось, то есть, чтобы брызнула кровь, ибо одни рубцы его не удовлетворяли. Бывало, когда он добьется-таки своего, то долго не дает чистой рубашки, а любуется и смакует говоря; «ишь, как славно! будь ты проклят!» Прошло уже более пол[1]века после всего этого, а я и до настоящего времени не могу без отвращения вспомнить рожи  каптенармуса.

   Теперь скажу о корпорации барабанщиков. В них поступали такие кантонисты, которых драли, драли, но, наконец, перестали, потому что они оказывались неспособными от природы ни к какой науке; но находились и добровольцы, так как быть барабанщиком было выгодно. Одним из существенных условий для барабанщика должно было быть крепкое телосложение; должность их была самая легкая: бить в барабаны утреннюю и вечернюю зорю и при батальонных учениях, дежурить в столовой и всюду где находились кантонисты на работе, но главная их обязанность состояла в том, чтобы крепко сечь, смотреть за розгами, докладывать о их убыли и требовать пополнения. Свободные от дежурства барабанщики по целым дням упражнялись в барабаны, а некоторое время посвящали и упражнению в примерном сечении, ибо это было в своем роде искусство, в коем иные положительно достигали совершенства. Нужно было видеть этих выродков рода человеческого, когда они секли и распоряжались теми, кто держал растянутую жертву на скамье, или на воздухе. После 50 ударов, пот лился с них градом, а рожи делались красными; тогда их сменяли другие барабанщики, ожидавшие с нетерпением своей очереди насладиться; они во время сечения приходили в какой-то звериный экстаз. Нередко случалось, что экзекутор, превратив свою жертву в бифштекс, говорить: — «Довольно!» А барабанщики, опьяненные кровью, не могут остановиться и продолжают сечь; тогда за ослушание порют их самих.

   В конце сентября, все роты, кроме четвертой, разместились на зиму по деревням. Наша рота квартировала в Каменке[2], и всем нам в отношении пищи было лучше, потому что продовольствовали хозяева, хотя пища и здесь была неказиста, но, по крайней мере, разнообразна; розги же и барабанщики были те же. Для классов и фронтового учения, были отведены самые просторные хаты, какие оказались в деревне. Мы находились в полной зависимости от наших хозяев, которые относительно нас изобрели следующую методу: если кантонист чем-нибудь обидит свою хозяйку, последняя брала, обыкновенно, два десятка яиц, а нередко и курицу, и отправлялась с жалобой на обидчика к ротной командирше; последняя, получив хабару и записав имя обидчика, докладывала своему муженьку, который на следующее же утро, когда рота являлась для переклички, отсчитывал виновному сотню, а часто и больше розог; дать меньше розог ротный командир не мог, так как это не позволял ему его ранг.

   По праздникам и воскресным дням, если погода была хорошая, нас водили в церковь, но от розог даже и святые нас не спасали; правда, в церкви нас не секли, а расплата производилась по возвращении домой. Провинности в данном случае были разные: во время службы мы обязательно должны были петь целой ротой «Верую», «Достойно» и «Отче наш», и вот некоторые, от слишком сильного религиозного умиления, задирали такого козла, что ушам делалось больно; иные проказники делали это просто для потехи, надеясь на русское «авось пройдет», но не многим это «авось» удавалось; другие, наскучив долгим стоянием, для развлечения, ловили мух на спинах товарищей и т. п.

   Летом нас водили каждую неделю к Днепру для мытья холщевых панталон, на что мыла не полагалось, а давалось на капральство кусок белой крейды; в обратный путь от Днепра, мы шли без панталон, а каждый развешивал их для просушки на своей спине; другая же пара панталон, имевшаяся у каждого кантониста, всегда тщательно хранилась в цейхаузе для одних смотров.

   Обедать и ужинать мы ходили в столовую поротно. Рота, войдя в промежуток столов, останавливалась, пела молитву, а затем, по барабанному сигналу, в один темп отодвигались скамьи и по такому же сигналу садились и придвигали скамьи. Тарелки, ложки и чашки были оловянные; в ножах и вилках не было никакой надобности, потому что хлеб подавался ломтями, а обед состоял из борща с салом и ячной каши; на ужин та же каша, только в жидком виде, борща на ужин не полагалось. Эта пища никогда не переменялась, за исключением смотров, тогда в борщ клали мелко крошеную говядину, а каша подавалась гречневая и с маслом. Не помню сколько минут полагалось на обед, но что-то очень мало, почему многие не успевали наедаться, но по барабанному бою нужно было в ту же минуту вставать. Кто же этого не исполнял, а таких всегда набиралось много, того за такую провинность дежурный офицер беспощадно сек; той же экзекуции подвергались кантонисты, попадавшиеся в воровстве хлеба; их также было много, чему нельзя удивляться, потому что к подобной краже вынуждал голод. Крали обыкновенно корки, во-первых потому, что они сытнее, а во-вторых, их удобнее было прятать; но при выходе из столовой, в дверях, служители обшаривали каждого и попавшиеся получали по сто розог.

   Среди кантонистов существовали, конечно, разные болезни, но господствовавшей в батальоне была чесотка или, проще выражаясь, короста, которой ни один вновь прибывший не мог избегнуть. Лечение ее производилось следующим образом: для чесоточных приготовлялась отдельная баня, натапливаемая очень жарко; в предбаннике стояло в котелке лекарство из следующего материала: куриный помет, синий камень и сера в порошке, размешанные в чистом дегте; этим-то составом чесоточные намазывали один другого. По окончании мазки, всех загоняли в баню на самый высокий полок и поддавали пар в таком количестве, что не только вымазанному этой эссенцией человеку было невозможно выдержать, но даже и не вымазанному. Тут происходили сцены довольно смешные и вместе с тем отвратительные; от жары и мази, разъедающей тело, кантонисты кубарем летели с полков вниз; здесь их поджидали присмотрщики, принимавшиеся сечь несчастных по чем попало; те бросались опять на полок, но, не выдерживая мучения, снова соскакивали вниз и опять начиналась та же история, продолжавшаяся иногда целый час, после чего, наконец, разрешалось обмыться водой. Я много читал о средневековых пытках и мне кажется, что они очень схожи с пытками, которым подвергались наши кантонисты.

[1]Беглецов у нас всегда было много; причин к побегу, конечно, находилось множество; при том же и приманка была соблазнительна; на Днепре почти постоянно стояли целое лето плоты и всевозможные барки, на которые не только принимали беглецов охотно, но и кормили вволю пшенной кашей с салом, или свежей рыбой; все это делалось не ради какой-нибудь выгоды, а ради Христа. Многие беглецы так и канули, как в воду, но многих приводили с обритыми головами через год, два и даже больше. Наказывал беглецов всегда сам батальонный командир перед целым батальоном. Но описывать процедуру этого наказания я не могу, —потому что прихожу в содрогание от одного воспоминания. Скажу только, что несчастных раздевали донага, а его высокоблагородию выносили стул, чтобы не утомиться от долгого стояния. Я забыл сказать, что в тех случаях сечения, когда экзекутор приходил в зверский экстаз, он приказывал барабанщикам «бить корешками». Тогда барабанщики  обматывали себе руки тонкими концами розог, а корешками наносили жертве удары; экзекутор же выкрикивал «жги его, каналью!» и, действительно, жгли. Быть может, читатель скажет; что же это такое все секли и секли, а разве не было высшего начальства? Как не быть, было, да оно же и приказывало сечь, в чем, кажется, и заключалась вся его обязанность.

   Пропускаю слишком год, в течение которого не произошло ничего особенного, за исключением разве того, что я прямо из «учебных» попал в капральные ефрейторы; «учебными» назывались те, которые учили других, после чего поступали в десяточные ефрейторы, и не ранее как через год производились в капральные; а я сдeлал шаг не бывалый; причина тому, могу сказать по совести, была та, что я выделялся из среды товарищей во всех отношениях и, сравнительно с другими, был развит не по лeтам своим.

   Теперь продолжаю мой расссказ с того времени, когда я был переведен уже во вторую роту и с меня, в виде исключенная, не только не спороли двух нашивок с погонов, а, напротив, прибавили еще третью, означавшую, что я числюсь одним из первых и достойнейших; хотя нашивки ни на волос не гарантировали от розог, но все-таки давали большой почет. В этой роте был фельдфебель, не задолго до моего перевода в нее поступивший из гвардии и шевронист, т. е. отказавшийся от офицерского чина, в замен которого получал две трети прапорщичьего жалованья, имел на тесаке серебряный темляк и на левом рукаве серебряную нашивку, что избавляло его от телесного наказания. Этот фельдфебель, Иван Антонович Комаров вел себя совершенно не так, как вели себя другие фельдфебели и унтер-офицеры. Он ни с кем не знался, все свободное время посвящал чтению Евангелия и Библии, водки совсем не пил, с кантонистами обращался, как с детьми своими. Меня он полюбил больше всех, начал зазывать к себе в комнату, поил чаем и постоянно кормил чем-нибудь сытным, затем давал мне читать Евангелие и чего я не понимал, то объяснял мне толково. Я к нему привязался всею моею юношеской душой, и он мне платил тем же. Из привязанности ли ко мне или, быть может, оттого, что ему не с кем было отводить душу, он рассказывал мне такия вещи, под секретом, каких бы мне тогда вовсе не следовало знать; например, он доказывал, что офицеры нашего баталиона, не офицеры, а чорт знает что, набитые дураки и кровопийцы, а есть настояшие офицеры, только в гвардии; все там люди умные, солдат не секут, а, напротив, жалеют и стараются, если можно скрыть их провинности; а наши, что за офицеры? Колбасники проклятые, немчура!

   И действительно, большая половина наших офицеров были немцы, отличавшиеся жестокостью и тупоумием; остальные офицеры были хотя и православные, но большею частью из фельдфебелей, которые, конечно, мало превосходили немцев, как в нравственном так и в умственном отношениях. Я и прежде не был высокого мнения об офицерах нашего батальона, а когда Иван Антонович начал выставлять мне их пороки, о которых я не знал, то подобно ему и я начал презирать их (конечно, в душе). Много добрых советов и наставлешй выслушал я от Ивана Антоновича; больше же всего он внушал мне, что когда я буду офицером, то чтобы не сек солдат, при чем приводил слова Спасителя, сказанные им, что должно прощать 777 раз; хвалил меня за то, что я горою стоял всегда за свое капральство и говорил: «Ты думаешь, что я не вижу, что ты всеми правдами и не правдами защищаешь свое капральство, я все вижу и за это то я тебя так сильно полюбил, да и капральство твое всегда в пример ставят». И, действительно, мое капральство было примерное. Любили меня все без исключения, не как начальника, а как друга, и при этом уважали, хотя я этого не требовал.

   Следовательно, не только в настоящее время, но и полвека тому назад, легко можно было обходиться без розог, и результаты выходили бы гораздо лучше.

   Каждое лето, во время лагерей, бывали у нас инспекторские смотры, но кроме Клейнмихеля [3], бывшего впоследствии министром путей сообщения, не припомню фамилий других генералов, приезжих для смотра, хотя к каждому из них я постоянно назначался на ординарцы. Если Клейнмихель уцелел в моей памяти, то по особенному случаю, о котором сейчас скажу, но прежде нисколько слов об ординарцах и вестовых. В ординарцы и вестовые от каждой роты выбирались самые расторопные, красивые и стройные кантонисты. За две недели до смотра, нас отделяли от рот под команду особенного офицера, считавшегося докой в шагистике, кормили нас точно на убой, борщ с говядиной и каша гречневая с маслом давались вволю, и при том нас не торопили есть; куртки и панталоны для нас шились из особенного сукна, сапоги выростковые, так что в общем мы представляли красивых молодцев, в особенности после двух недельной кормежки. В первый раз я являлся на ординарцы, когда еще был в третьей роте. Фамилии генерала не помню, но помню его наружность и то, что он был предобрейший человек. Почему-то вышло так, что он ускорил свой приезд к нам на два дня раньше; мы только-что отлично пообедали, как закричали: «ординарцы, живо умываться и одеваться». Когда мы были готовы и осмотрены, нас усадили в два немецких шарабана и почти в карьер помчали к дому губернатора [4], где остановился приезжий генерал. Нас ввели в большую комнату, вероятно, зал, где уже находилась вся губернская знать в полной парадной форме. Настала наша очередь представляться. Все шло хорошо; я подошел бойко (хотя в первый раз являлся ординарцем) отрапортовал, получил от генерала «молодец» — гаркнул «рад стараться ваше превосходительство» и отошел в сторону ординарцев, уже являвшихся. В это время начал подходить к моей паре вестовой и, сделав последний шаг левою ногою, а правою пристукнув к ней, внезапно совершил вместе с этим еще один темп, вовсе не полагавшийся по военным артикулам, и при том так громко, что даже эхо раздалось по зале. Он растерялся и не рапортует. Генерал, без сомнения, чтобы его ободрить, сказал: «Ты это, братец, вероятно, от большого усердия»? — «Точно так ваше превосходительство». Занявшись ординарцами, генерал не мог заметить, как сзади его из других комнат вошли несколько дам, с любопытством смотревших на ординарцев первой роты, которые были в полном смысле красавцы и не моложе 18 лет. Когда Рашков (фамилия вестового) удрал такую штуку, все дамы бросились бежать из залы.

   В это время генерал обернулся и, увидав бегущих дам, сконфузился. потому что был далеко не стар; он не стал принимать других ординарцев и всех нас распустил. В обратный путь нас уже не везли, а шли мы пешком вместе с нашими ротными командирами, которые всю дорогу ахали о таком выходящем из ряду вон случае; в особенности горевал наш ротный командир и всю дорогу твердил: «я тебе, Рашков, задам перцу»; но не доходя еще до лагеря, нас нагнал на дрожках адъютант генерала, остановил, дал всем, не исключая и Рашкова, от имени генерала, по 80 коп. ассиг. и, обратившись к ротным командирам, сказал: «генерал приказал мне передать вам и батальонному командиру, чтобы того кантониста, с которым произошел случай, отнюдь не наказывать, потому что это может случиться с каждым из нас». На другой день генерал смотрел наш батальон, остался очень доволен и до того нас всех хвалил и благодарил, что мы даже удивлялись его доброте, потому что другие генералы при смотрах, хотя и благодарили, но в конце всегда приказывали сечь нас побольше.

   Об остальных смотрах я не буду говорить, потому что они ничем не разнились один от другого, а перейду к смотру Клейнмихеля. В 1835 г. получается приказ, что инспекторский смотр будет производить генерал Клейнмихель, который в то время заведовал всеми низшими военными учебными заведениями. При таком известии, на всех нас, в особенности на наших начальников, напал страх. Хотя никто никогда в глаза не видел Клейнмихеля, но о нем так много ходило рассказов не в его пользу, что каждый, сам не зная чего, трусил. Нас принялись муштровать с исключительным рвением, отдыха не было и одного часа; муштра кончится, берутся за артикулы, а этих артикулов было черт знает сколько; при том нужно было знать не только имя, отчество, фамилию, чин, всех командующих войсками, но даже кто из них и какие имел ордена. К чему нам это было знать, про то Аллах ведает, а сколько порки было, если кто ошибался!

   Как на зло Клейнмихель долго не ехал. Назначенный срок давно уже прошел, а его все нет. Наконец, в одну прекрасную ночь он приехал; нас, то есть ординарцев, не принял, и на другой же день начал смотр. Против всяких ожиданий, он остался всем доволен. В заключение, как и после каждого смотра, были вызваны вперед мы, то есть дворяне и обер-офицерские дети. Мы полагали, что его превосходительство начнет нас экзаменовать из военных артикулов, как это делали другие генералы при смотрах; но ошиблись. Клейнмихель не спросил ни одного артикула, а начал спрашивать, кто были наши отцы, какие они имели чины? Спрос этот начался с правого фланга, с потомственных дворян, и нам, стоявшим по росту к левому флангу, не слышно было о чем шла речь; мы удивлялись, почему там выкрикивают: «рад стараться, ваше превосходительство!» Наконец, Клейнмихель стал приближаться к нам, и мы уже ясно могли слышать:

— Кто твой отец?

— Подполковник азовскаго пехотнаго полка.

— Жив?

— Никак нет, давно умер.

— Хорошо.

— Рад стараться, ваше превосходительство.

— А твой кто был отец?

— Полковник и командир первого батальона Великолуцкого пехотного полка.

— Жив?

— Никак нет, ваше превосходительство, давно умер.

— Хорошо.

— Рад стараться, ваше превосходительство.

  Неизвестно, к чему относилось «хорошо» его превосходительства, к тому ли, что командир первого батальона Великолуцкого пехотного полка давно умер, или к тому, что спрашиваемый отвечал бойко. Повидимому, допрос скоро наскучил генералу, он начал пропускать по нескольку человек и, наконец, остановился против меня.

— А твой кто был отец?

— Не могу знать, ваше превосходительство!

   Генерал весь побагровел, точно незнанием своего отца я нанес ему личную обиду и крикнул громовым голосом:

— Высечь его, каналью! потомственный дворянин и ефрейтор, а не знает кто был его отец!

   Затем он уже никого более ни о чем не спрашивал. Все офицеры батальона, имея во главе батальонного командира, шли гурьбой за генералом, и он, оборачиваясь к ним, повторял еще несколько раз: «секите их всех, канальев, это главное и необходимое», на что офицеры, взяв под козырьки, униженно кланялись, как бы говоря «будьте благонадежны, ваше превосходительство, будем отлично сечь, да мы же больше ничего не делаем». Затем генерал уехал.

   Пораженный словами Клейнмихеля, я стоял, как говорится, ни жив, ни мертв, предполагая, что после смотра сейчас же начнется секуция; но ротные командиры, объявив нам двухдневный отдых, разошлись по домам и пять дней никто из них не являлся к нам в лагерь. Говорили, что они, на радостях, в ожидании наград, кутили. Было радостно и весело целому батальону, мучился и плакал только я один, в ожидании секуции; я потерял даже аппетит и перестал ходить в столовую. Напрасно Иван Антонович утешал меня, говоря, что выпросить мне помилование у ротного командира; я этому не верил, а тут, как на зло, приключилось и другое горе. Иван Антонович начал меня допрашивать:

— Как же это в самом деле, братец, ты не знаешь, кто был твой отец?

— Да почем же мне знать, — отвечал я, — когда никто и никогда не говорил мне, кто был мой отец, после которого я остался всего одного года от рождения, а вот отчима я помню хорошо.

— Ну, ты бы и валял его и сошло бы отлично, а то не могу знать; однако, я завтра пойду к старшему писарю, я с ним знаком, узнаю, кто был твой отец. Я полагаю, что он был генерал, потому что ты, умница.

   Иван Антонович был убежден, что дети полковников и генералов должны быть непременно умны; меня также очень заинтересовал вопрос о том, кто был мой отец; я начал мечтать, что, может быть, он был корпусный командир, что, без сомнения детей корпусных командиров сечь нельзя, а потому и меня не высекут. На другой день, я с величайшим нетерпением ожидал, когда Иван Антонович вернется из батальонной канцелярии. Увидя его, я бросился бегом к нему на встречу, и, не замечая, что он не в духе, спросил: «а что узнали, Иван Антонович, кто был мой отец?» — «Узнал», — отвечает он лаконически. Я опять спрашиваю. «Кто же?» «Черт знает кто! Пойдем в мою комнату, там скажу, а то как услышит школа, то тебе проходу не даст, будет смеяться, потому что и писаря до слез смеялись над чином твоего отца». Услышав такие нерадостные вести, я совсем растерялся и вошел в комнату, как истукан. Иван Антонович вынул из-за обшлага четвертушку бумаги и, подавая ее мне, сказал — «На, читай!» Я развернул. Там было четко написано: «Кантонист М. А. К. значится из потомственных дворян, отец которого был в Дубенском уездном суде посудком». Когда я прочел это, то еще больше растерялся от стыда, а Иван Антонович ходить по комнате, и твердить — «Посудок! посудок! Чтобы тебя черт взял с твоим дурацким чином!» при этом он даже плюнул нисколько раз. Наконец, он подошел ко мне и говорить: «Нет, братец, твой отец должно быть страшная дрянь и дурак — посудок!» и опять плюнул. Хотя я не питал к покойному отцу ровно никакого чувства, но тут мне почему-то стало его жаль, и я начал его защищать, доказывая, что быть может отец не виноват, что ему дали такой дурацкий чин, при том же отец давно умер; но Иван Антонович не унимался. — «Умер, ну, и черт с ним, что умер! а все-таки он дурак, что согласился принять такой дурацкий чин, «посудок!» Вошедший дежурный унтер-офицер прекратил наш разговор.

   С замиранием сердца я каждый день ожидал появления ротного командира; пять дней неявки его показались мне целым веком; наконец, он явился. Поздоровавшись с нами, он вместо того, чтобы производить учет, начал благодарить всех за смотр, говоря, что мы все были молодцами, за что ротных командиров велено представить к награде; но при этом он не забыл напомнить нам приказание его превосходительства сечь нас побольше. При последних словах я думал, что он сейчас же вызовет меня вперед и начнет пороть, но, к удивлению моему, да и целого капральства, которое принимало живейшее участие во мне, ничего подобного не случилось; ротный командир распустил роту. Долго я еще сомневался в совершившемся надо мною чуде, сам не зная откуда оно последовало, так как невозможно было допустить и мысли, чтобы ротный командир забыл исполнить приказание его превосходительства. Затем, все пошло своим прежним чередом. Через несколько времени многие офицеры и ротные командиры, действительно, получили награды: одни кресты, другие повышение в чине, и как бы в знак благодарности за такую милость Клейнмихеля начали с особенной энергией приводить в исполнение приказание, отданное им при окончании смотра: сечь нас побольше. И, действительно, нас стали пороть почти вдвое больше, чем пороли до получения наград.

   До сентября месяца ничего особенного не случилось; при том же если описывать все мелочи, то во-первых можно наскучить, читателю, а во-вторых многие не поверять моим рассказам, до такой степени они покажутся неправдоподобными в настоящее время. Для примера, приведу один из множества таких неправдоподобных эпизодов.

   Недавно, земство одного из уездов, Екатеринославской губернии, земство, кажется, Новомосковское, уплатило, как это значится в отчетах, 26,300 руб. серебром за уничтожение овражков [5]. Наш же батальон получил более 30,000, но не рублей, а розог за то, что ловил и уничтожал овражков. Читатель, может быть, спросить: с какою же целью наше начальство так усердно покровительствовало овражкам, в то время когда даже не существовало Общества покровительства животным? Ответ на это очень короткий: «для удовольствия сечь, придираясь ко всякому удобному случаю».

   Во время квартирования по деревням, в праздничные дни, кантонисты уходили на охоту за овражками в поле, где были заливы с Днепра. Не имея посуды, кантонисты таскали воду сапогами отчего, конечно, сапоги портились, а потому нам строго было приказано не сметь трогать овражков и не ловить их никакими изобретениями нашими; а изобретений мы ухитрялись выдумывать много: ставили петли, делали пружинки из прутьев и т. п., ловили даже на крючки, как рыбу. Некоторых овражков, наиболее умных, по нашему мнению, мы дрессировали. За что ж казалось бы сечь, да еще так жестоко, за развлечение чисто детское и при том полезное? Но у нашего начальства на первом плане стояло, — сбережение сапогов и чем усерднее мы ловили овражков, тем усерднее нас пороли.

   Теперь приступаю к описанию весьма горестного для меня лично события. Один из лучших кантонистов моего капральства, Филенко, имел под нарами дрессированного овражку, который вырыл себе норку и был на привязи. Овражка этот умел служить на задних лапках, как собачка, и носил поноску. Мы все любили этого зверька, хотя каждый из нас имел своего и даже нескольких, но наши овражки жили на привязи в поле, где мы их дрессировали и кормили. В роковой для меня день мы, как всегда, были с семи часов утра на учении; но пошел сильный дождь, и нас распустили. От нечего делать, ротный командир начал осматривать наши постели. Я, как должностное лицо, ходил за ним. Фельдфебель, Иван Антонович, с самого утра был услан в отделение по делам службы. Когда мы подходили к постели Филенки, проклятый овражка стал на задние лапки и свистнул, чего прежде никогда не делал. Ротный командир нагнулся под нары но овражка как нарочно, не только не испугался подобно нам его благородия, а напротив свистнул еще несколько раз, как бы доказывая этим свою самостоятельность. Тогда ротный командир, вытянувшись во весь рост, который и без того был громадный, спросил:

— Чей этот овражка?

   Тут уже ни скрывать, ни защищать, не было никакой возможности, и сам Филенко ответил:

— Мой, ваше благородие!

— Как же ты смел, такой-сякой каналья, держать овражку, когда вам строго приказано не ловить их.

— Я, ваше благородие, учу его служить.

— А вот я тебя поучу, как служить! Эй, барабанщики, розог!

   Те уже были готовы, зная что за овражку прощения не будет. Держальщиков явилось много, но все они были из других капральств. Ротный командир крикнул: «На воздух его шельмеца, растяните вот так». Барабанщики в свою очередь кричали: — «подобрать рубашку и панталоны к голенищам», — и по команде «валяй», действительно, стали валять с адским своим усердием. Несчастному Филенке дали 200 розог; вероятно, он получил бы гораздо больше, если бы ротный командир не был потребован по какому-то экстренному делу в первую роту.

   Мне чрезвычайно было жаль Филенка и вместе с этим я был крепко зол на ротного за его вопиющую несправедливость. Я излил всю свою жёлчь на тех кантонистов, которые явились из других капральств для того, чтобы растянуть бедного Филенка. Я забыл упомянуть, что всегда презирал охотников держать истязаемую жертву и удивлялся какое они находили в этом удовольствие. Я успел убедить свое капральство не выскакивать для подобной работы, а идти лишь по приказанию. Когда я начал бранить держальщиков Филенка за их усердие, за них вступились ефрейторы других капральств, которые питали ко мне злобу и зависть за то, что ко мне благоволил фельдфебель, а главное за то что он не давал чаю не только ни одному из них, но даже и унтер-офицерам. Десяточные ефрейторы моего капральства начали меня защищать. От всего этого произошел большой шум. Дежурный унтер-офицер крикнул нам: «замолчите, а то я доложу ротному командиру»; но не успел он окончить фразы, как ротный уже предстал пред нами самолично, спрашивая: «что здесь за шум? поди сюда, дежурный! ты о чем хотел мне докладывать?» — «Да вот Кретчмер спорил с другими ефрейторами, что не следует держать, когда секут». — «Как это не держать, не понимаю! поди сюда все ефрейторы, говори, что тут было.» Те сказали что я ругал кантонистов которые держали Филенка, и при этом пояснили, что я запретил своему капральству держать при сечении. Тогда ротный командир грозно сказал мне: «Как же ты смел, запрещать! что же, мне самому держать, говори!» Я объяснил, что отнюдь не запрещал, когда велят, но чтобы сами не бежали. — «Ага! так ты вольнодумец!». Хотя я совершенно не понимал, что такое вольнодумец, но инстинктивно угадывал, что это что-то не хорошее, а потому и протестовал. — «Никак нет, ваше благородие, я не вольнодумец!» — «Врешь»— и обратившись к унтер-офицеру, спросил, не замечено ли еще чего-нибудь за мною вольнодумного. Тот, подумав, ответил, что я чай пью у фельдфебеля. — «Так ты и чай пьешь, говори! — «Пью, ваше благородие, когда дают» — Как же это ты так пьешь? — «В прикуску, ваше благородие!» — «Да я не о том тебя спрашиваю, мерзавец в прикуску или в накладку ты пьешь; а зачем пьешь ты чай у фельдфебеля? Это все вольнодумство; барабанщики, розог!». Напрасно я клялся что я не вольнодумец и что не буду совсем пить чай: все было напрасно, растянули меня как лягушку, вызванные ефрейторы, завистники мои, и начали драть.

   После нескольких или многих ударов, не помню, я закричал: «Иван Антонович, спасите меня!» Забыв, что его и в лагерях не было, да если бы он и находился здесь, то чем же мог помочь мне. Моим же неуместным воззванием я только больше себя губил, потому, что ротный командир от злости превратился в скота и начал кричать: «валяйте его, ракалию, он вольнодумец, у него фельдфебель старше меня, задавай ему жару, задавай!». И, действительно, задавали до тех пор, пока я не перестал дышать. Мне рассказывали после, что когда держальщики закричали: «умер, ваше благородие», то экзекутор мой струсил, не того, что меня засек (засекал он сотни кантонистов), но полагалось так засекать, чтобы засеченный мог прожить хоть неделю в лазарете; тогда лекаря отмечали несчастного умершим от какой-нибудь болезни, например горячки, воспаления и т. п. Эти подробности я узнал от фельдшеров в лазарете, в котором я после инквизиции пролежал около четырех месяцев. Мне говорили, что когда меня на одеяле принесли в лазарет, то я не показывал никаких признаков жизни. Я очнулся лишь тогда, когда мне пустили кровь из обеих рук, после чего я проспал более суток; проснувшись, я не мог пошевельнуться, — я был как бы закованный в панцырь. Рубашка, присохшая к израненному телу, доставила мне новую пытку: фельдшер, не давая времени намоченной рубашке отстать от ран, отрывал ее с кусками тела. Этот народ привык к подобным операциям, да и некогда было фельдшеру над одной операцией долго возиться, так как подобных операций было много, а фельдшеров недостаточно.

   Дня через два обходил палаты больных штаб-лекарь; подойдя к моей кровати, он взглянул на мою дощечку, на которой надпись гласила мое звание, фамилию и название моей болезни «utizis ber suliozum», что означало бугорчатую чахотку. Штаб-лекарь велел поворотить меня на спину, посмотрел и сказал по-немецки своему коллеге ординатору: «ничего, хороша чахотка», затем спросил меня, за что я наказан, откуда и кто были мои родные; все это спрашивал он меня по-немецки, и я, хотя плохо, но все-таки отвечал ему на том же диалекте. Штаб-лекарь; к крайнему изумлению моему, даль мне 50 коп. ассигн. и утешал, что я буду здоров; он велел ординатору прописывать мне самые лучшия порции, какие только полагались в лазарете и в тот же день прислал мне тонкую простыню, которую чем-то намазали и заворотили меня, потому что, начиная от шеи и до икр, я весь был изсечен как котлета. Через несколько времени тело мое превратилось в одну сплошную рану; но натура и молодость взяли свое, — я вылечился и только не мог ходить более месяца, вследствие того, что свело жилы.

   Фельдшера, видя расположение ко мне главного доктора и узнав, что я боюсь возвращаться в свою роту, посоветовали мне, чтобы я попросил его о переводе меня в первую роту, с командиром которой он был очень дружен и состоял в родстве. К переходу в другую роту я имел много причин; фельдфебеля Ивана Антоновича уже не было; он меня посещал в лазарете часто и всегда приносил овощи и лакомства; но это продолжалось не долго; в последний раз он пришел ко мне и дал 2 руб. ас., объявив по секрету, что хотя идет в отпуск на два месяца, но больше в наше отделение не вернется, а выхлопочет себе перевод; если же это ему не удастся, то выйдет в отставку — «не могу, братец, выносить безбожия», прибавил он. Я плакал неутешно; прощаясь, Иван Антонович смешал и свою слезу с моими; и это плакал усач, солдат, о доле сироты, делясь с ним своими скудными крохами, не надеясь и не имея в виду никакой благодарности от меня. Мир праху твоему, Иван Антонович, душевную мою благодарность к тебе я унесу и за пределы гроба! Посещали меня также многие кантонисты; но это продолжалось не долго, потому что в половине октября все выступили из лагеря по деревням. Просьба моя штаб-лекарем была уважена, и я был переведен в первую роту. Выздоровев совершенно перед Рождеством, я явился в означенную роту, в которой, до конца моего пребывания в ней, никто меня пальцем не тронул, благодаря штаб-лекарю.

   Не знаю почему, но все кантонисты терпеть не могли фабричных немцев; вражда эта была сильная, обоюдная и установилась с незапамятных времен. От здания сиротского отделения тянулась к городу улица, по обеим сторонам которой находились исключительно одни двухэтажные, суконные фабрики, принадлежавшие казне и на которых работали исключительно одни немцы выписанные из-за границы еще при Потемкине. Немцы эти нисколько не аклиматизировались в России и никто из них, а тем более их жены и дети, не умели и не хотели говорить по-русски. Кантонисты били немцев при каждом удобном и неудобном случае и немцы платили им тем же но такие торжества доставались им очень редко и как бы немцы не поколотили кантонистов, но последние никогда не жаловались начальству, считая большим для себя стыдом, что немец поколотил русского; немцы же, наоборот, всегда приносили жалобы, и тогда виновных, а часто совершенно безвинных, по ошибочному указанию немцев, пороли без всякой пощады, в особенности, если экзекутор был немец.

   Среди кантонистов были и воры, и при том замечательные, особенно отличался один из них, по фамилии Цыбулька. Хотя и говорится, что нет совершенства в мире, но в этом случае Цыбулька был исключение, потому что в искусстве воровать он достиг полного совершенства. Его не мог уберечься ни один лавочник, и он, постоянно воруя, ни одного разу не попался. Были также среди кантонистов натуры баснословной выносливости, оказываемой при сечении: сколько бы экзекутор ни сек, подобный субъект никогда не произносил ни одного слова, не просил о помиловании и не кричал. Экзекутор приходил от этого в ярость и кричал барабанщикам: «повороти корешками, валяй крепче», но ничто не помогало, — истязуемый оставался нем и когда экзекуция кончалась, хладнокровно, даже флегматично, одевался и шел, не торопясь, на свое место во фронт, как будто бы с ним ничего особенного не случилось. Был еще сорт кантонистов, которые при сечении просили помилования, но, не получая его, начинали бранить экзекутора, кто бы он ни был: «жри, подлец, мое мясо, жри»! и вслед затем сыпали бранью вполне солдатскою; после этого они снова принимались просить о помиловании и опять начинали ругаться, так что в продолжение инквизиции они раз двадцать просили о помиловании и столько же раз ругали экзекутора самыми отборными словами.

   Не помнящих в каждой роте было много; почти все они принадлежали к кантонистам других батальонов и, спасаясь от розог, бежали. Пойманные и посаженные в острог, они научались у арестантов сказываться не помнящими родства и не говорить, где жили до поимки. Разумеется, начальство знало, что они беглые кантонисты и так как, большею частью, это были дети 10 или 11 лет, то их препровождали в ближайшее отделение военных кантонистов. По приеме в батальон, этих не помнящих обязательно тотчас же секли, так сказать, на всякий случай; на другой же день, они чистосердечно рассказывали нам, кто они и почему бежали. Из рассказов их оказывалось, что и в других батальонах так же секли, как у нас, но они говорили, что их розги были милосерднее, потому что были березовые.

   Евреев кантонистов также было много, но все они поступали в мастеровые: портные, сапожники, столяры, красильщики. У нас в батальоне все работалось своими мастеровыми. Все евреи принимали христианство, за исключением тех, родители которых жили в том же городе. Меняли религию они с коммерческою целью: в то время каждому крещеному еврею казна выдавала 25 руб. ассиг., а это был капитал, с которым можно было начинать какую-нибудь коммерцию, или ростовщичество.

   Науки у нас преподавались довольно удовлетворительно, по крайней мере для кантонистов. Наш последний класс равнялся теперешнему четвертому классу гимназии, кроме языков, которых совсем не преподавали. В то время немногие офицеры в армии знали то, что знал кантонист, окончивший старший класс, и странное дело, ни один из высших наших началников не только не испытывал нас в знании, но даже никогда не был в классах; их занимала одна лишь муштра; свое же начальство положительно меньше знало, чем многие из нас. Между кантонистами встречались люди с дарованиями и при том не дюжинными; были самоучки, делавшие художественно разные модели из воску, крейды и даже хлеба, без всяких инструментов, одним перочинным ножичком. Были самоучки архитекторы и живописцы, но на них никто из начальства не обращал ни малейшего внимания, хотя не только видели их произведения, но даже заставляли делать что-нибудь для себя.

Состав офицеров, как я уже говорил раньше, отличался своей грубостью, невежеством, жестокостью. Например, был у нас офицер, немец, по своим инстинктам очень походивший на кошку. Известно, что кошка, в особенности если она не голодна, поймав мышь, прежде всего наиграется ею вдоволь, а потом уже съест; таков был и наш немец: попавшуюся в его лапы жертву, сперва непременно томил и глумился над нею. — «Послушай, голубчик»! — обыкновенно говорил он, — «как ты желаешь, чтобы я тебя высек? Дать ли тебе 150 розог или только 50, с условием чтобы ты сам считал без перерыву, а если перестанешь считать, то счет должен начаться сызнова. Что ж ты молчишь, говори, голубчик, как хочешь»? — «Да я, ваше благородие, никак не желаю, помилуйте! Клянусь Богом, я не виноват». — «Ну, уж, братец, этого не говори, а ты лучше подумай, что тебе выгоднее, получить ли 50 со счетом или 150 без твоего счету, я даю тебе время. Видишь, какой я добрый»! Но несчастная жертва знала по примеру других, что, согласившийся сам считать, не выдерживал и получал, вместо 50 розог, 200 и даже 300, а потому не знал на что решиться; тогда кот-немец начинал уговаривать самым слащавым голосом: — «Соглашайся, голубчик, на 50, попробуй, я тебе по дружбе советую»! Этот постыдный договор продолжался полчаса не более; наконец, несчастный соглашается на 50 розог и самому считать. Начинается потеха для немца; первые удары жертва считает, но, не досчитав и до десяти, начинает кричать и просить о помиловании; немец хохочет до упаду и заставляет считать сызнова; повторяется то же самое и тот же адский смех немца.

   По прибытии моем в первую роту, капральства мне уже не дали, чему я от души был рад; но нашивок с погонов не спороли, а зачислили меня запасным капральным ефрейтором. В последних числах апреля (1836 г.) наш батальон опять был весь в сборе и в тех же лагерях, то есть сараях, которые и прежде были очень плохи, а теперь пришли в совершенную ветхость: крыши сгнили и так как потолков не было, то дождь свободно пробирался на наши нары, где мы спали; стены сараев, частью от гнилости, частью от того, что доски рассохлись, просвечивали большими щелями, а весна стояла очень холодная и бурная, спать было очень холодно, сильные ветры не унимались, песок несло в изобилии со всех сторон, и он на четверть засыпал наши постели, попадал в глаза, рот, уши. Не смотря на такие невзгоды, начальство наше ни за что не хотело оставить, даже на время, муштру, а, наоборот, принялось за нее со всем усердием. Стоят бедные кантонисты во фронте, а из глаз у них вода бежит и от песку, и от солнца; скоро очень многие начали болеть глазами; но начальство не обращало на это обстоятельство ни малейшего внимания, знай себе муштрует и муштрует. Между тем, больных глазами не куда уже девать, лазареты и где только можно было поместить, все занято, а потому вновь заболевавших оставляли в лагерях. Невнимание начальства простиралось до того, что больных не позаботились положить отдельно от здоровых, от чего глазные болезни приняли эпидемический характер. В числе других больных лежал и я с опухшими глазами. Лекарей мы не видели, — их было не достаточно и для тех, которые лежали в лазаретах. Фельдшера появлялись и то не всякий день; лечение ограничивалось прижиганием ляписом и синим камнем; никаких примочек, или платков для обтирания глаз не было; давалось одно полотенце человек на пятьдесят, которое, конечно, лишь усиливало распространение болезни. Начали появляться на глазах бельма, а затем кантонисты стали слепнуть. Обедать и ужинать нам носили в лагерь ушатами, от чего пища сделалась еще хуже, но начальство наше и в ус себе не дуло. Вдруг пронеслась молва, что кто-то сделал донос, но не Клейнмихелю, как главному нашему начальнику, а прямо государю Николаю Павловичу. Одни говорили, что донос сделан был жандармским штаб-офицером, другие утверждали, что вольнопрактикующим доктором, что вернее, не знаю: не прошло недели после появления такого слуха, как нагрянул из Петербурга генерал, фамилии которого не помню, для производства следствия. По приезде, он тотчас осмотрел прежде всего лазареты; что там было говорено, я не слышал, а передавали, что генерал выходил, из себя и бранил наше начальство, как простых солдат, говорил им, что они взялись не за свое дело, что им приличнее было бы делать колбасы, нежели воспитывать детей. После обеда, генерал явился в наш лагерь. Начальство ожидало его и все, не исключая батальонного командира, растерялись. Вместо того, чтобы принять какие-нибудь меры к улучшению нашего положения, они только ходили взад и вперед кучкой и о чем-то спорили. Генерал начал свой осмотр с четвертой роты, то есть с малолеток. Наконец, пришел в нашу роту; мы все стояли каждый около своей постели в старых, оборванных шинелях, понурив головы, и в общем представляли картину крайне жалкую, и не красивую. Генерал с сумрачным видом обходил нас, не здороваясь, не произнося ни одного слова. Наконец, остановился около одного кантониста, у которого было большое нагноение и спросил:

— Почему ты глаза не промоешь?

— Воды нет, ваше превосходительство!

— Вытри платочком.

— Платочка нет, ваше превосходительство!

— Чем тебя лечат?

— Жгут глаза ляписом и синим камнем.

   Этот ответ генерал слышал уже в сотый раз, но не сказал больше ни одного слова никому; на дворе он потребовал фельдфебелей и, не дождавшись их, уехал, велев им явиться к себе на квартиру. Вероятно, генерал имел большие полномочия, потому что все делалось как бы по щучьему велению. На другой же день нам розданы были не по одному, а по два платка, хотя не подрубленных; явились городские доктора и фельдшера, компрессы, пиявки и всевозможные примочки и в изобилии; все это точно с неба падало, как дождь. С фабрик прогнали немцев, станки их выбросили на двор, и нас всех перевели туда с нашими постелями; хотя кроватей не было, и мы все лежали на полу, но было просторно, сухо, а главное не было ветру, а с ним и песку засыпавшего глаза. Пища была отличная: говядина не только на обед, но и на ужин. Дня через три роздали нам зеленые на проволоке зонтики и не только больным, а выдали платочки и зонтики еще не успевшим заразиться. С каждым днем прибывали новые лекаря и фельдшера; откуда их брали и в таком количестве, Бог знает. Все мы ожили; лечение началось правильное и всего было даже в излишестве; не зараженных услали в ближайшую деревню Диевку, не разбирая кто какой роты, а всех вместе. Благодаря энергичному образу действий генерала, у многих уцелели глаза, в том числе и у меня; но те кантонисты, которые заболели прежде, тем помочь было не возможно, и все они ослепли, счастливцами считались имевшие лишь бельма. В сентябре начали формироваться роты по своим деревням; выздоравливавшие отправлялись в свои роты, в числе прочих и я прибыл в свою роту уже совершенно здоровым. Узнаю, что учений никаких нет, в классы не ходят, ротный командир новый и пальцем никого не тронул!

   В первых числах октября последовал высочайший указ об уничтожении нашего батальона, официально называвшегося «Сиротским отделением военных кантонистов», а нас всех (кроме ослепших, которых отправили по всем богадельням) велено перевести в военное поселение, в Харьковскую губернию, в г. Чугуев.

   Уничтожить этот ад было необходимо; из того, что я сказал, читатели могут видеть, что это был за вертеп, а, между тем, я не сказал и сотой доли, что здесь творилось; но меня удивляет, для чего все это было сделано с такой поспешностью; нас торопили к выступлению, точно на пожар. Получилось предписание из штаба прислать немедленно из нашей роты одного капрального, четырех десяточных ефрейторов и двух барабанщиков; так как я был запасным, то меня и назначили.

   В штабе мне вручили список партии, назначенной на завтра к отправке, нужно было разбить партию на десятки. Партионный унтер-офицер был неграмотный, а нужно было принимать на всю партию новые куртки, рубашки, сапоги, портянки и фуражки. Так как в партии было 250 человек, то приемка продолжалась за полночь, при фонарях; полученные вещи зашивались в тюки и клались на подводы. Все это делалось ночью, и чуть свет подводы были усланы вперед.

   Что сталось с нашими офицерами, я и по настоящее время не знаю; говорили, что многих разжаловали, но насколько это верно, не знаю; пусть лучше скажет об этом архив. Достоверно лишь то, что генерал, устроив нас больных, уехал, а вместо него был прислан следователь, полковник, по фамилии, кажется, Морозов; верно также и то, что перед выступлением последней партии кантонистов, кому-то понадобилось, чтобы батальонная канцелярия сгорела и так умно, что не вытащено ни одного лоскутка бумаги.

   Всю ночь перед походом я и подчиненные мне ефрейторы не спали. Еще до света были подняты дети, отправлявшиеся в поход. С восходом солнца дан был завтрак: каша в жидком виде с говядиной, а на дорогу по ломтю хлеба, затем самых маленьких, от восьми и до десяти лет, усадили на обывательская подводы, по шести на каждую.

   Как ни рано мы выступили, но смотреть нас, словно какое диво, собралось многое множество народу; одних фабричных немцев и немок было, я думаю, тысяч до пяти. Физиономии их доказывали, что они в восторге, избавляясь от вековых своих врагов; провожали нас с рыданием и непритворным сожалением одни только солдатки, торговки пирожками и бубликами, которые только и поддерживали свое существование от нашего батальона. На прощанье, они каждого кантониста целовали, крестили и давали по бублику или пирожку безденежно.

   Когда маленьких кантонистов рассадили по подводам, старших возрастом, 11-ти и 12-ти лет, выстроили; ударили в барабаны, скомандовали «по отделениям направо скорым шагом марш, прямо». По слову «прямо» все кантонисты мгновенно, как бы по команде, сняли фуражки и набожно перекрестились. Бедные, бедные дети! ни одному из вас не могло даже присниться, какое горе вас постигнет наяву, чрез несколько дней!».

Примітки:

   1. Тобто на той світ, помирали.

   2. Кам’янка – село на лівому березі Дніпра, навпроти школи кантоністів. Нині у складі міста. 

   3. Клейнміхель Петро Андрійович (1793–1869) – остзейський німець, генерал-ад’ютант, начальник штабу військових поселень, якому підпорядковувалися і школи кантоністів.

   4. Дім губернатора тоді знаходився в підгірній частині проспекту. Згодом на його місці збудували реальне училище (нині корпус національного університету).

   5. Ховрашків.

   Текст подано з видання: Воспоминания М. А. Кретчмера. Исторический вестник.  СПб., 1888 г. Том 31. № 3 (Март). С. 642–653. Том 32. № 4 (Апрель). С. 125–141.

Військові кантоністи початку 1830-х років

Генерал Петро Клейнміхель, який відвідав Катеринослав, школу кантоністів і наказав добряче відшмагати М. Кретчмера за те, що той не знав ким був його батько

Михайло Адамович Кретчмер. Світлина 1890 р.