Савченко С.В.: СТРАШНАЯ КОМЕТА, РОМАНТИКА БЕЗУМИЯ И ДУХ ОБРЕЧЕННОСТИ В ЕКАТЕРИНОСЛАВЕ НАЧАЛА 20 ВЕКА

Екатеринослав жил как в лихорадке: социальная нестабильность, крестьянские бунты вокруг города, революционные бунты, апокалиптические предчувствия, политические убийства и волна самоубийств создали атмосферу, где страх и восторг от ожидания чего-то грандиозного шли рука об руку. Город стал ареной немотивированного уличного насилия, жарких политических споров и заразительного распространения безумия. Психика обывателей не выдерживала растущего напряжения.

Обыденным фоном городской жизни стали погромы – не только евреев, но и торговцев, ремесленников, студентов, рабочих, интеллигентов: антисемитизм, ксенофобия, насилие на улицах перестали быть шокирующими фактами. Улицы наводнили толпы вооруженных и агрессивных людей, бросавшихся друг на друга. Это были и имперские «патриоты» из черносотенных организаций, и еврейская самооборона, и отряды рабочих, распропагандированных социал-демократами и эсерами, и толпы крестьян из окрестных сел, приезжавших в опасный и чужой для них город не только торговать или решать свои дела, но и принять участие в разделе недограбленного еврейского имущества. Государство стремительно теряло монополию на насилие, уступая улицу толпам идейных активистов всех мастей. Полиция стала бояться толпы, а некоторые екатеринославские правоохранители в угоду общественному мнению стали публично осуждать разгоны митингов и демонстраций.

Эти события нанесли огромный удар по массовой психологии. Общество стало очень спокойно относиться к убийствам, особенно убийствам политическим, совершенным из чувства мести за народные страдания. Полицейских дел о политических террористах заводилось огромное количество. Ликвидация революционерами чиновников и даже обычных городовых и квартальных надзирателей не вызывала никакого сочувствия к жертвам. Революционное насилие в отношении власти воспринимались положительно значительной частью общества.

«Террористические акты представлялись большинству из них выражением законного народного возмущения, а ответные правительственные репрессии – недопустимым насилием», – писал С. Ольденбург о депутатах I Государственной Думы.

Совершаемые нами политические убийства, - радовалась Вера Засулич, - получали полное нравственное одобрение общества. И действительно, в 1908 году всех страшно возмутило убийство черносотенцами трудовика - доктора Алексанра Караваева, но такое же убийство эсерами двумя годами ранее Василия Желтановского - чиновника, временно исполнявшего обязанности губернатора, наоборот - привело прогрессивную общественность в радостное возбуждение. Власть сознательно и целенаправленно дегуманизировалась.

К этой атмосфере подключились и апокалиптические тревоги. Особенно поражает иррациональный страх населения перед кометами. Кто-то действительно хотел разъяснить и успокоить народ, но большинство рассчитывало на этом еще и заработать. И низшие, и высшие слои общества были буквально охвачены паникой вокруг кометы Галлея.

Слухи о ней начали распространяться задолго до того, как на нее обратили внимание журналисты. 9 февраля 1910 г. в «Биржевых ведомостях» появилась статья под названием «Крамольная комета». В деревнях разговоры о вселенской катастрофе стали повседневными. Ее связывали с антихристом, мировыми войнами, падающими на землю звездами, столкновением Земли с Солнцем, серными дождями, солнечными затмениями, нашествиями китайцев, эпидемиями и другими признаками завершения истории. Популярные астрономические представления, проникавшие из города в крестьянский мир, сочетались с библейской апокалиптикой, порождая страх, уныние и тревогу.

Паника умело подогревалась учеными и студентами, которые курсировали по городам с лекциями о кометах и болезнях, способных уничтожить все живое. Паникеры распускали слухи о всепланетарном отравлении цианистым калием, а мошенники продавали «антикометные» таблетки и зонтики, и даже бутылки со специальным воздухом «против ядов кометы».

Об этой комете в мае 1910 года в селе Каменском Екатеринославской губернии прочитал лекцию профессор Высшего горного училища А. М. Терпигорев. В Екатеринослав с лекцией на ту же тему прибыл выпускник Петербургского лесного института Соломон Зусер. Желающих услышать о страшной комете, сквозь хвост которой должна была пролететь Земля, было множество – лекционные залы были переполнены.

На этом фоне наблюдался взрывной интерес общества к естественно-техническому знанию, в меньшей степени – к историческому и гуманитарному. Количество желающих читать и слушать общественные лекции увеличивалось с каждым годом. Канцелярия губернатора была завалена прошениями о разрешении провести публичные чтения лекций. Темы были самые разные: о евреях, Палестине, китайцах, сельском хозяйстве и агрономии, комете Галлея, умственном развитии слонов, потребительских обществах, сумме расходов мужчин на проституцию, воздухоплавании, Ницше и сверхчеловеке, количественных законах в области психических и общественных явлений, о возникновении земного шара из первичной туманности, о душевном мире животных, о солнечной системе по Канту и Лапласу, об оригинальности душевного содержания и аффектах, о счастье грядущих поколений, о том, что такое жизнь, о ее самозарождении из неживой материи, о малорусском, великорусском и польском национальном типе. Было очень много лекций о психологии. Екатеринослав с лекциями посещали известные лица, например, В. А. Поссе, П. Н. Милюков и другие. Деятели Екатеринославской"Просвіти" легально читали лекции об украинской истории этнографии, литературе, отказы властей были редкими случаями.

Заявок на публичные чтения было столько, что чиновники не успевали глубоко изучать их содержание, доверяя уверениям пропагандистов научного знания в собственной благонадежности. Лекторы-естественники прямо не полемизировали с церковно-библейскими представлениями, но темы и тезисы формулировались таким образом, чтобы все умные люди понимали их антирелигиозный подтекст. «Сама жизнь, передаваясь от родителей к детям, бессмертна, и лишь бесконечно меняет свою внешнюю форму», – утверждал, к примеру, петербургский лектор Е. А. Елагин. Однако все это разнообразие стало возможным уже после революции 1905–1907 гг., в период так называемой «реакции», когда жизнь вошла в нормальное русло.

Стало модным обсуждать безумие и вообще психические болезни, в сумасшествии стали находить романтику. Сумасшедший человек стал интересным.

Революционер Осинский мечтал о том, чтобы разделить с коллективным человеком его священное безумие. Окунуться в революционное сумасшествие – так он определял высшее благо для самого себя.

«Я на безумие высшего порядка смотрю как на горнило, через которое должно пройти человечество в Новое Царство Света и радости. Признаки Грядущего Человека уже есть, и знамение его – это мозг безумца высшего порядка. Все, что совершается в мире, – все говорит нам о пришествии в мир Грядущего…»

Так писал петербургский ученый Н. В. Вавулин, пытавшийся нормализовать безумие в качестве обычного состояния творческого человека. Сочувствующие революционерам психиатры, привлекаемые властью в качестве экспертов для установления вменяемости подследственных, оправдывали их преступления, даже убийства, состоянием непонятости, отчужденности, меланхолии.

Интерес психиатрии «Серебряного века» к теме психических болезней явно выходил за рамки обычной научной любознательности. Психопатологии с манией величия, синдромом мессии и «ницшеанского сверхчеловека», кровавыми жертвами и паранойей стали профилем русской психиатрии, в частности, таких светил науки, как И. Сикорский и В. Бехтерев. В безумии стали находить не просто болезнь, а мораль и эстетику, с ним связывали надежды на нравственное и политическое обновление мира. Радикально настроенные молодые люди находили в безумии отблеск своих собственных идей. Образцом безумца был ищущий революционер-интеллигент. Он представлялся в образе нервного, истощенного, бледного, живущего впроголодь молодого человека (или девушки), пребывающего на грани голодного обморока, истерики и суицида. Ипохондрия, паранойя, меланхолия – диагнозы, которые массово выносились врачами своим пациентам, а те, в свою очередь, изобретали самые хитроумные способы лишить себя жизни, примеряя к себе романтизированную философию «лишних и непонятых людей».

Екатеринослав захлестнула эпидемия самоубийств. Убивать себя стало настолько модным увлечением образованных горожан, что эту тему использовали даже купцы для рекламы своих товаров, будто бы спасающих от суицидальных мыслей. Считалось, что это, в первую очередь, эпидемия разочаровавшейся радикальной молодежи и интеллигенции. «В настоящее время, – иронизировал преподаватель семинарии П. Левитов, – какая-нибудь стреляющаяся гимназистка услаждается представлением того, как ей будут сочувствовать и жалеть о ней после ее смерти, какие торжественные ей устроят похороны». По данным адрес-календаря, в 1916 году в Екатеринославской губернии было совершено 127 убийств и 156 самоубийств. «Дух убийства над Европой носится, а над Россией – дух самоубийства, – писал об этом времени Д. Мережковский. – Пуля, петля и яд сделались у нас "явлением бытовым", общественным, едва ли не главной частью нашей конституции… Мы летим на смерть как мухи на мед. Если так дело дальше пойдет, то скоро утолится вполне наша "воля к небытию"».

Как отметила Марина Могильнер, образ подпольной России имел ореол романтической привлекательности, он был до крайности мифологизирован, обеспечивая «радикализму столь необходимую для его выживания моральную поддержку общества». Идея социалистической революции стала массовым наваждением, обретая «телесность» в лице тех, кто в нее верил. Для многих она стала подлинным, почти религиозным смыслом жизни, утрата которого была невыносимой.

«Я конторщик по своей профессии и агитатор. О первом я забываю очень часто, а последним живу. Без последнего не представляю себе жизни… А теперь сознание все больше и больше мне подсказывает, что скоро я останусь в действительности только конторщиком… А это равносильно смерти. – Значит, ты не веришь в революцию? – Глубоко верю, иначе я не стал бы жить ни одной минуты».

Так рассуждает Герасим – герой «Дневника агитатора» Ивана Коновалова. Сам автор, как оказалось, также не смог жить без «постоянно жгучей атмосферы революции».

Его гложет экзистенциальная тоска по чему-то более возвышенному, чем будни телеграфно-почтовой жизни.

«Если бы меня спросили в то время, отчего мое сердце рвет на части какая-то неудовлетворенность, я бы не смог ответить. Я сам не знал, чего мне не достает… Не находил ничего, что могло бы успокоить меня хоть на минуту. Много денег, повышение по службе, красавица-жена, – нет, все не то, не то…»

Для Ивана Коновалова общественно-политическая стабилизация («реакция») оказалась слишком тяжелым ударом. Это то ужасное для революционных романтиков время, когда, по словам Д. Н. Овсянико-Куликовского, «старые иллюзии были разбиты, а новые еще не родились». Он не смог пережить стихания протестной волны, ненавистная власть царя казалась вечной и он покончил с собой.

Похожие типажи нередко встречались в Екатеринославе. Подобно Коновалову, между 1907–1917 годами многие не верили в близость новой революции, но мечтали о ней. Этим можно объяснить атмосферу нервозности и обреченности, царившую среди провинциальных революционеров. Изучая их дела в архиве, не покидает ощущение типологической однородности всех встречающихся индивидов: все они чем-то напоминали героев Чернышевского или Тургенева, копировали повадки народника С. Г. Нечаева, стояли над обычной "мещанской моралью", "право имели", были любителями ярких и громких фраз, театральных жестов, они играли революционеров на публику. Зависимость реальных революционеров от их художественных прототипов – не преувеличение. Жизнь превращалась в театр.

В 1906–1909 гг. расследовалось дело Л. Раппопорта, молодого человека 17 лет, уроженца Одессы, обвиняемого в убийстве временного Екатеринославского генерал-губернатора Желтановского 23 апреля 1906 года. В письме матери юный революционер писал:

«Я теперь состою членом боевой организации революционеров-террористов и должен по поручению комитета <…> отправиться с целью террористических актов в другие города России. Но я не пожалею остаться здесь и с удовольствием пущу такой птице, как вы, пулю в лоб… Мои товарищи не пожалеют пули для вашего убийства, как для убийства Желтановского».

Свою мать он подозревал в шпионаже и провокации, а приставу, охранявшему его, сказал: «Мне все равно, жизнь надоела, убейте меня». Тюремный психиатр диагностировал «признаки психической дегенерации», «болезненное озлобление против родителей», «патологическое отчаяние и жажду смерти».

Духовенство также не баловало свою паству оптимизмом, а старцы пророчествовали о скором приходе Антихриста. На Русь надвигается «лавина неверия, политической анархии, разнузданности нравов. Если предоставить все нынешнему ходу вещей, – пророчествовал священник С. Козубовский, – то через 20–30 лет на Святой Руси не останется камня на камне». «Мы люди переходной эпохи. Мы люди того времени, когда оставляется то старое, чем жили люди в течение долгих веков. Все государство, целый народ в массе, сходит со своих исторических основ и переходит на новые устои...», – считал о. А. Трефильев. Современный пастырь должен быть чутким к знамениям времени, слышать «грозные предзнаменования текущей жизни».

Екатеринослав жил в предощущении великих и страшных перемен, которые местная пресса (после еврейских погромов, удушения революции и кометы, разочаровавшей своей безвредностью) все чаще связывала с большой европейской войной. Посетивший город Павел Милюков напугал горожан геополитикой и приближением небывалой в истории войны. Его лекция «Вооруженный мир» стала предметом специального доклада губернатора П. А. Столыпину. На страницах местных газет постоянно печатались пугающие материалы о готовящейся мировой бойне и на Западе, и на Востоке, о том, что Россия со всех сторон окружена коварными и злобными врагами, которые ждут удачного момента. Ожидания и страхи конструировали реальность: фактически, война была названа «мировой» задолго до убийства эрцгерцога в Сараево.

Правда, некоторые либеральные издания и авторы, проповедуя веру в прогресс и общечеловеческие ценности, старались успокоить народ. Ученый и публицист Вавулин писал, что современный человек достиг высшей степени гуманности: «Уже исчезают жестокие средства в борьбе за существование, введенные звероподобным обликом Homo Sapiens'а».

«Наконец можно вздохнуть спокойно после тревог и треволнений относительно возможности столкновений и войны между европейскими державами. Угроза европейской войны висела уже давно над всей Европой, вносила она в жизнь последней не только необыкновенно тяжелую атмосферу, которой мы принуждены были жить уже давно... Но за последнее время накоплялось все больше и больше успокоительных симптомов в области международных отношений...», – писала екатеринославская «Южная Заря» в феврале 1913 года.